Два поэта

Высота и тайна мастерства поэтического, с одной стороны, недостижима в представлении обывателя. С другой – может быть привычно расщеплена на атомы поэтических фигур в восприятии профессионала искушенного. Впрочем, и тогда в стремительном движении и пересечении заряженных частиц языка открыться может танец завораживающий, который есть лишь легкое и неточное отражение импульсивного биения мысли и трепета чувства поэта. И во всем следуя точке зрения холодной, профессиональной, я все же готов, способен на самой опасной для рассудка напряженной эмоциональной ноте сопереживать разуму Евгения Карасёва и Константина Рябенького.

I. «Мы остались в двадцатом веке...»

Карасёв Е. Свидетели обвинения. Тверь: Русская провинция, 2000, 320 с., 1000
экз., ISBN 5-87266-055-3.

Жизни материя – вязкая жирная глина. Иной слова художник, бессильный пред нравом непредсказуемым ткани нашего бытия, обращается к формулам витиеватым и изящным категориям, скользящим над поверхностью рукотворных прелестей. Они, кажется, из того же материала, но застывшего уже, обожженного огнем реальным ли, пламенем ли человеческого сердца. И только немногие творцы подлинные, замараться не опасаясь всякой грязью непристойной яви человеческой, опускают смело руки свои в черное вещество жизни.

Познав и приняв с благодарностью неземной привкус грубого хлеба бытия, поэт способен оценить самые тонкие оттенки всех ароматов жизни.

Евгений Карасёв – поэт большой выдержки: временной, профессиональной, пространственной. Сквозь координаты темницы ему открывается и самое широкое вольное пространство русской равнины. В этот неправильный параллелепипед без выходов и входов, с двумя «отверстиями» ­– коловоротом параши и заштрихованным небом в тюремном оконце, входит и все существо нашей «мирной» жизни. В этом смысле Евгений Карасёв – поэт, передающий главный вектор последнего тоталитарного века – вектор разделения, показывающий жизнь у этой непонятной, несвойственной прежде русскому человеку грани. Жизнь «за», по разные, все равно какие, стороны решетки. Это мир пределов, запретов и недостижимых рубежей – духовных, нравственных, материальных, территориальных. Мир противопоставлений – «...на грани дня и тьмы, с одной стороны – Сталины, с другой стороны – мы» (В. Зэка (Соколов)).

С решёткой моя квартира,

изморось на стене.

Я занимаюсь инвентаризацией мира,

который весь во мне...

...И снова копаюсь в своем существе

с пристрастием большим,

чем судьи.

Они искали среди вещей,

а я хочу добраться до сути (1969).

...До сути вещей, преодолеть эту грань, выйти за её пределы. Это – тяга к свободному пространству («Неужели я ценю свободу, // пока меня ищут?! <...> Я срываюсь и мчусь. Без знаков дорожных. // Без тормозов...»), эта необыкновенная сила ветра, сила степи, сила русской равнины. Во всем у Евгения Карасёва не вдруг обнаруживается это сквозное зрение бывшего заключенного. Но талант творца открывает в факте личной биографии, въедливо вошедшем в некоторые жизненные привычки, в его, Карасёва, психологию и физиологию, сущее состояние отеческой жизни.

Складывая мозаику мыслей, и на свободе по-прежнему четко подбирая совпадающие грани разрезанного на квадраты холста, Евгений Карасёв ладит с самим ядерным веществом действительности. И с художественной точки зрения, ему удаются все «другие» жанры, когда незримой рукой он с осторожной сосредоточенностью, будто уголья догорающего костра, «...ворошит память, // оживляя сюжеты <...>, укрытые многовековой патиной...».

II. «...Убили сказку коммерсанты»

Рябенький К. Исповедь. Тверь: Русская провинция, 2000, 120 с., 1000 экз., ISBN
5-87266-051-0.

Связь отечественного художника с действительностью до сих пор заключена не в свойствах его часто неустроенного быта, а в самом качестве его критического отношения к жизни. Сопротивление материалу реального мира у поэта иногда не пересекает грани собственно литературного вещества.

Тихая смелость исповеди у Константина Рябенького соседствует с отчаянным гласом юродивого. И зримый пафос митинговой публицистики, проповедь равенства и братства здесь могут быть рождены собственной неуверенностью и запрятанным в глубину сознания ощущением ущербности и обиды. Иногда на обочине жизни, попав случайно не в тот «процент», прежде начитавшись Фёдора Достоевского, не успеваешь вовремя взглянуть под ноги и отойти в сторону. Тогда к чувству и пониманию личной окраинности вдруг добавляется ещё и внешняя печать – от летящих из под колес иномарок «ошмёток грязи и времен».

...Только нас, вот, простых не замайте

в чистом поле, в своем гараже.

Мы привычны к воде и горбушке,

и не стоит нас жизни учить.

У нас в каждой деревне –

свой Пушкин.

Мы родились не небо коптить.

Это вы, там, не видите Бога,

потому что его не познать.

У нас разная с вами дорога:

слезы разные и благодать.

...Но – «Страдай и радуйся, что дышишь // с другими воздухом одним...». И так Константин Рябенький приходит к художественному пониманию той самой русской провинциальной поэтической истины: «...существо не в качестве жизни, а в отношении к ней». Образом нематериальным проживает поэт все назначенное Господом его народу. Человеческое по причинам «человеческим» («Жили-были с тобой, // водку пили // и имели на счастье права...») уходит на второй план, остается то, что доступно поэту («Мне помогут могутные травы // выжить...»). В России поэтов творит нищета, недостаток комфорта и жизненного уюта.

Ловить существо жизни в незримом движении теней прошлого, хмелеть от воздуха, трезветь от тумана, питаться «сосновым духом бревенчатой избы» и... тосковать об истоках... И под конец надрывно, но восторженно упиваться над отеческими могилами, и оплакивать еще невещный свой гроб.

Какая скука! Боже мой!

Нет ни врага со мной,

ни друга...

Убив сказку, изощренные «коммерсанты» не оставляют русскому поэту ничего, кроме листа бумаги, пера и его собственной крови. Но, впрочем, они не убивают их, безропотных, только потому, что те сами охотно «...гибнут от своей доброты» и рассказывают об этом по-русски красиво и широко.

© Кузьмин В. Два поэта: Евгений Карасев, Константин Рябенький // Тверская Жизнь. 2000, 9 ноября.