5 октября состоялось собрание тверского отделения Союза писателей России. Мероприятие началось со скандала. Е. Борисов заявил, что отказывается находиться в одном зале с журналистом газеты "Тверская жизнь" и потребовал вывести его, однако смельчаков не нашлось. С речами за "выдворение" выступили В. Токарев, В. Редькин, Г.Киселева, А. Гевелинг, против провокационного начала писательского съезда - А. Огнев, М. Петров, В. Юдин, Е. Карасев. Г. Лагздынь отметила: "Изгонять печать - расписываться в бессилии...". Собрание оказалось на грани срыва, группа писателей намерилась покинуть зал в знак протеста против поведения Е. Борисова. В конце концов, Е. Борисов удовлетворился заявлением призывом к спокойствию В. Кашковой, предложившей дать журналистам возможность самим решать, "как поступать и что писать на страницах газеты".
Е. Борисов начал свое выступление с чтения православной молитвы, а потом перешел к докладу, в котором были освещены этапы его деятельности с 1977 года. Выступление в основном касалось финансовой и издательской работы союза, высказывалась критика в адрес Ю. Красавина, М. Петрова, А. Огнева и др. Последнюю часть доклада Е. Борисов посвятил характеристике газеты "Тверская жизнь", которая, по его мнению, выражает чаяния "литературной братвы" и "...сбилась с круга".
Прения начал писатель В. Кириллов. "У Волошина есть прекрасные слова о том, что "разбор собратьев очень труден...", там же он говорит о том, что "...никто друг другу не подсуден". Он не согласился со "своеобразной" стилистикой выступления Е. Борисова, отметив, что нужно уметь глотать горькие журналистские пилюли, как целительное лекарство, перестать быть мнительным, критичнее относиться к себе. "Разногласие между писателями - это благо, в сущности, все мы свободные художники. Среди тех, кого вы посмели назвали "литературной братвой" люди, занимающиеся публицистикой, очень трудным жанром, подвластным лишь тем, кто находится в стремени жизни". Отметив заслуги Е. Борисова, В. Кириллов предложил ему в целях сохранения единого союза расстаться хотя бы с одной из должностей. Е. Борисов - секретарь писательской организации, директор областного книжно-журнального издательства, председатель комиссии по премиям им. М. Салтыкова-Щедрина, председатель Литфонда... На должность руководителя писательской организации им была предложена кандидатура поэта Е. Сигарева.
В. Токарев сказал: "Главное достоинство Е. Борисова в том, что он хорошо знает власть имущих, вхож к ним в кабинеты и умеет выбивать из них деньги для нас". В основных бедах писательской организации он обвинил писателя М. Петрова и предложил на пост председателя В. Кашкову.
Профессор А. Огнев говорил о том, что практика подкупа, подачек и интриг, которой следовало прежнее руководство союза, "развращает и унижает писателей". Он опроверг ряд обвинений в свой адрес, прозвучавших в докладе Е. Борисова, призвал его добровольно расстаться с одной из должностей.
Профессор В. Юдин отметил, что "в годы перестройки жизнь писательской организации Твери стала угасать, союз самоликвидировался" и предложил на пост руководителя СП Е. Сигарева.
Продолжил дискуссию поэт В. Львов: "Я разочарован ходом собрания, на котором ожидал услышать разговор о литературе... Я - писатель, ни о ком не могу сказать плохо, а здесь чувствую себя между двух огней... Я не назову никакой кандидатуры, а проголосую за того, кто поклянется работать лучше...".
Л. Прозорова рассказала о своей деревне, о том, что ведет затворнический образ жизни. "Как хорошо, когда ты что-то растишь своими руками, когда живешь среди природы и вдруг попадаешь на собрание - это так интересно... Давайте найдем общий язык!"
Поэтесса Г. Киселева поведала о нелегкой издательской судьбе, подчеркнула, что она творчески состоятельна и самостоятельна от Е. Борисова и А. Гевелинга, посетовала на то, что "уровень" ее стихов не удовлетворяет литературный вкус редактора "Русской провинции", обвинила его в групповщине и призвала проголосовать за Е. Борисова.
Профессор В. Редькин, поддержав Е. Борисова, говорил о том, какое значительное впечатление произвела на него "сильная" книга Н. Хониной "Она была актрисою...", назвав ее одним из лучших тверских романов последних лет. С ней, по его словам, не может конкурировать "композиционно рыхлая" повесть Ю. Красавина "Русские снега" и его "возмутительные" "Провинциальные страсти".
"Литературы без критики не бывает, - отметил в своем выступлении М. Петров. - Неужели не скучно издать пятьсот книг за государственный счет, свалить их дома в углу и раздавать своим друзьям. Господа писатели, зайдите в библиотеку и поинтересуйтесь, кто читает ваши книги, сколько вас берут? Я такой анализ делал... На полках годами стоят "гармони" ваших нетронутых читательской рукой сочинений... В "Русской провинции" нет никакой групповщины, печатаем всех, кто достоин. Решаем, кто достоин, естественно, сами, как и Е. Борисов. Принесут когда-нибудь хорошую вещь Евгений Иванович или Александр Феодосьевич - напечатаем...".
По истечении пяти часов шумных прений и разбирательств были подведены итоги голосования. Пост председателя правления тверского отделения Союза писателей РФ остался за Е. Борисовым: "за" - 20, "против" - 11; Е. Сигарев: "за" - 11, "против" - 20. Однако некоторые усомнились в юридической правомерности результатов голосования, так как один из писателей голосовал за свою жену. Кроме того, десять членов союза не приняли участия в голосовании. Таким образом, Е. Борисова поддержала лишь половина членов тверского СП. Иными оказались результаты голосования по кандидатуре делегата на съезд писателей России - им был выбран Е. Сигарев: "за" - 17, "против" - 14.
Собрание оказалось самым многочисленным за прошедшие десять лет. Наверное, для многих оно было своеобразной отдушиной. И что же... Кто-то просто перестал писать - уединился в деревне, занялся производством этикеток для ликероводочных изделий, кто-то встал у писательского штурвала, но тоже ничего не создал, у иных - за десять лет ни строчки. Это я отмечаю без совершенной укоризны, у каждого свое время - писать и не писать... А вот у зрителя со стороны, у простого тверского читателя все это могло вызвать легкий шок. Говорят, что когда-то секретарь обкома по идеологии, посетивший очередной сбор тверских "инженеров душ", сказал: "Если бы здесь были ваши читатели, они бы сожгли ваши книги". Собственно, этим меня не удивишь - все это известно. Русские классики били друг друга по щекам, судились, сплетничали, но, правда, писать не забывали, красной книжечкой союза в грудь себя не били, да и бюджетных денег тогда не было - делить, стало быть, тоже было нечего. Но как же сейчас - за книжку, за горстку бумаги, которая сгорит, а не за рукопись - булгаковскую вечную, не сердце и душу отдать, чтобы она пошла в жизнь, а просто - поднять руку, отвернувшись, вниз опуская глаза.
Просто - здоровую издательскую конкуренцию называть попыткой откусить часть бюджетного пирога... Просто - об удачливом редакторе, добывающем хлеб в поте лица, слушок пустить - "финансирует мафия". Все просто - "плюнуть" в кого-нибудь: в литературу, во вчерашних друзей и идеалы, а потом теми же губами читать молитвы. Просто... Все просто... На одних работает время, а на других - временщики.
А организационно итог собрания видится в начале окончательного размежевания тверских писателей на две группы. Одна оформляется вокруг Е. Борисова (ТОКЖИ) и В. Захарова ("Тверские ведомости"), другая вокруг М. Петрова ("Русская провинция") и В. Кириллова ("Тверская жизнь"). К тому же у некоторых представителей тверской писательской интеллигенции зреет желание зарегистрировать в Твери отделение Союза Российских писателей, такое предложение уже поступило из Москвы... И литературная молодежь наконец понимает, что должна сама прокладывать себе путь. Например, "Стихографом" - сборником, который благодаря стараниям художника А. Юдина вышел как раз накануне писательского собрания, но, к сожалению, из заседавших 5 ноября о нем - "Стихографе" - никто не вспомнил.
Настораживают попытки увидеть в расслоении писателей политическую подоплеку и как-то использовать ее. Ряду видных тверских публицистов навешивают ярлыки "черносотенства" и "русофильства", пытаясь прослыть подлинными "демократами" или "государственниками-центристами"... Думается, что власти накануне выборной гонки, да и после, надо дать писателям спокойно творить, помогать не только той части союза, которая следует за Е. Борисовым, не препятствовать появлению других писательских объединений. Иначе в ближайшее время мы станем свидетелями еще нескольких литературных скандалов, в которые вмешается "большая" политика - и тогда уже неизвестно, кто "собьется с круга", а кто навсегда сойдет с него...
© Кузьмин В. «Сбившиеся с круга» // Тверская Жизнь. 1999, 11 ноября.
четверг, 11 ноября 1999 г.
суббота, 6 ноября 1999 г.
Душа живет театром: режиссер Вера Ефремова
Вера Андреевна Ефремова - яркая звезда русской театральной культуры второй половины ХХ века. Несколько десятилетий ее сценические работы привлекают неподдельное внимание публики и критики. Узнаваемый режиссерский почерк Ефремовой создает уникальное соединение подчеркнуто осторожного отношения мастера к литературному источнику с одновременным утверждением самостоятельной актерской эмоции, всколыхнуть которую удается далеко не всем режиссерам. Вера Ефремова всегда в созидательном порыве, живет большой внутренней творческой работой. И сейчас, в ноябре 1999 года, когда на календаре сошлись несколько круглых дат в ее карьере, она снова в театре - в зале и за кулисами, но по сути - на сцене. И снова в ее руке волшебная оркестровая палочка, уже в который раз соединяющая в единое художественное полотно "Вишневый сад" - бессмертную поэму Антона Чехова.
- От людей театра - актеров, режиссеров, в Петербурге, в Москве, ваших собратьев по профессии в Александринке, МХАТе, театре им. Гоголя - мне часто приходилось слышать о режиссере Вере Ефремовой - "она энергичная женщина"...
- Наверное, это так, в том смысле, что уже 50 лет я режиссер и 37 - главный... Для меня нет ничего более интересного, чем репетиции. Когда мне бывает плохо или я больна, я внутри себя все равно бесконечно продолжаю репетировать. Если говорить откровенно, я от окружающей жизни очень оторвана. У меня есть идеальный мир театра, в котором я прячусь. Это великое счастье, но это не значит, что я отгораживаюсь от происходящего в действительности. Иначе никогда не случалось бы того, что происходит после моих спектаклей - встает зал, молодой зал на "Анне Карениной", на "Обрыве"... Вот это результат профессионализма. Я должна уметь в любой момент рассказать о каждом образе моих постановок, обязана все про них знать и понимать. Я энергична, но не в том смысле, в котором энергичен, например, В. Боярский. Он - прекрасный организатор. У меня же на то, чтобы что-то пробить, достать не хватает сил, желания. Для меня важнее и интереснее найти новый поворот души Епиходова, Лопахина, Гаева...
- Не поэтому ли вы возвращаетесь к одному и тому же материалу - "Анна Каренина", "Вишневый сад", "Любовь Яровая"?..
- "Есть пьесы, которые можно ставить всю жизнь..." - не помню, чьи это слова, но когда я их прочла, то нашла простое объяснение своего стремления к повторной работе с литературным материалом. Меня никто не может обвинить в том, что я копирую свои спектакли. Повторяться я не умею. Если же говорить об Антоне Чехове, то это бездна, которую никогда невозможно постичь. Я ведь одна из первых в 1965 году вернулась к "Вишневому саду", а позже пошел поток постановок - Эфрос, Кнебель... Каждый раз для меня текст - целина.
- Преимущественно вы повторяете классику?
- За исключением "...Яровой"... Впервые я ставила эту пьесу в 1963 году в Рязани. Для меня очень важны были детские впечатления о том, как моя мать играла Панову. Позже в Ульяновске, во второй версии, я хотела понять причины того, как героиня могла предать. Даже критики заметили, что не конфликт идеологий стоял у меня в центре пьесы, а природа предательства как психологического явления. Классика же влечет меня, потому что сказываются гены. Необыкновенная судьба была у моей бабушки Натальи Персияновой. Моя история как режиссера начинается с этого имени. Когда пришел семнадцатый год, Персиянову забыли. Она была, как это раньше называлось, "буржуазным" драматургом. В 26 лет написала первую пьесу – знаменитую "Пашеньку", которую тут же с ошеломительным успехом поставили в Александринке, в Малом театре. Семь пьес бабушки играли лучшие актеры России - Савина, Ермолова, Рощина-Инсарова, Яблочкина, Южин, Ленский, Правдин. Она, человек редчайшего дарования, была любима театрами и публикой. ...Вообще род симбирских дворян Пущиных, из которого я вышла, очень много сделал для величия России.
- Но вы не сразу пришли к режиссуре?
- Конечно, я об этом и не думала. Но когда мама репетировала Катерину, а я спала в соседней комнате, то я прекрасно помню, как повторяла за ней реплики. Я хотела играть - быть актрисой.
- Вера Андреевна, ваш художественный и жизненный путь неразделим с судьбой актера Александра Чуйкова. В чем секрет союза двух творческих личностей, которые уживаются в одном доме?
- Что нас объединяет? Путь это не будет обидно ни Саше, ни Вере, но главное - любовь к театру. Я - режиссер-фанатик, а он - актер-фанатик. Мы столько в жизни не дополучили, все отдав театру... Понимаете, писатель не может жить без пера - не буквально, а в смысле возможности творить. Режиссер не может жить без единственного исполнителя его, быть может, иногда безумных замыслов. Мне кажется, что Чуйков полюбил меня не только как женщину, но, в первую очередь, как человека, который увлек его театром. Мы все эти годы понимали друг друга с полуслова. Я говорила первую половину фразы, он - вторую. Так рождался наш творческий союз. Бытовой семейной жизни у нас никогда не было. У него никогда не было рядом нормальной жены. У меня никогда не было рядом спокойного мужа. Мы приезжали, тут же срывались на гастроли... Но самое главное, что у нас есть - верность во всем. Он меня ни разу не подвел. Встретившись с Чуйковым, когда мне было тридцать три года, я жила с ним единственным - во всех смыслах. И думаю, знаю, что он жил также. У меня очень светлый и чистый муж. Мы до сих пор сохранили свежесть тех отношений, которые у нас были сорок лет назад.
- Значит, вы нашли в Чуйкове не только супруга...
- Самое смешное в том, что как супруга я его нашла несколько позже. В первую очередь, я нашла актера. Он играл несколько эпизодических ролей в моих постановках - так, что я была поражена. С этого времени я обратила на него внимание как на актера, а уже потом он заинтересовался мною... С тех пор в нас сыплется столько стрел! Но, кстати, он никогда не сыграл того, чего не должен был играть - ни Арбенина, ни Паратова... Он играл то, что он может играть, играл замечательно.
- За долгую творческую карьеру ваша память, вероятно, сохранила не только воспоминания о взлетах, но, быть может, и о переломных этапах жизни, когда приходилось принимать тяжелые для себя решения, нужно было искать выход из каких-то сложных ситуаций.
- Мне кажется, что очень многое зависит от возраста и опыта. Я помню, как судьба кинула нас в Саратов. Перед войной и в войну это был удивительный город, куда эвакуировали МХАТ, целое созвездие гениальных актеров, режиссеров. Это все в меня вошло. Если говорить о моем детстве, то в школе, которую я не любила, мне нравилась только литература. Я могла говорить по этому предмету все, что думала. Из школы, она находилась недалеко от театра, я всегда бежала на репетиции. Я поднималась на самый последний балкон и там лежала на полу - час, два, слушала все - повторы, реплики, указания режиссера. И те труднейшие моменты, которые я видела в жизни моей матери, актеров, привели меня к пониманию того, что театр - это нелегкая наука, к которой нужно подходить с точки зрения высшего разума. Театр - не только развлечение, хотя, разумеется, должна быть зрелищность, постановочные возможности... С тех пор я всегда ориентировалась на своих учителей - Станиславский, Немирович, Товстоногов. Когда мне было тяжело, именно у них я искала силы, чтобы не сдаться перед препятствиями - творческими и жизненными. Никаких других допингов не было, но напряженных моментов было много. Я ставила дипломный спектакль - "Чудесный сплав" В. Киршона - в саратовском ТЮЗе, который жил по академическим законам, а в молодости всегда хочется все уничтожить. Ход моих репетиций отличался от той манеры, которой придерживался главный режиссер театра Ю. Киселев. Он высказал мне свои замечания после одного из прогонов. Я, многое обдумав, решила последовать его совету. Это было очень тяжело. Я собрала актеров и предложила им переделать третий акт. В ответ в воздухе повисла долгая пауза. И потом Алексей Быстряков, один из лучших актеров театра, сказал: "Как ты могла за ночь перекроить то, к чему вела нас долго и упорно более месяца, что нам было интересно. Мы верим главному режиссеру, но мы должны делать так, как мы решили. Если Юрий Петрович будет что-нибудь "ломать", это его право, но ты сама "ломать" ничего не должна". Произошедшее было для меня огромнейшим уроком. И потому, когда я смотрела "Капитанскую дочку" в нашем театре и еще целый ряд вещей молодых режиссеров, а там было много сценических решений, которым я внутренне сопротивлялась, я все равно себя убеждала, что не должна ничего ломать. Я никогда ничего никому не ломала, ни одному режиссеру. Даже если считала, что сделано плохо, я стремилась подвести его к тому, чтобы сработать лучше, но по его авторским законам. Поэтому за свою режиссерскую жизнь я не переставила ни одного спектакля.
...Был еще очень сложный момент, когда я позволила себе слабость сбежать из зала, поспорив с опытным актером в Челябинске и не сумев ему объяснить, что хотела увидеть на сцене. Потом нужно было найти силы вернуться, извиниться и начать работать заново.
- Существует "вечная" проблема отношений художника и власти. Вам всегда удавалось находить общий язык?
- Это очень серьезный вопрос, боюсь, что коротко на него не ответить... Меня воспитала бабушка, которая потеряла от Советской власти все. Ее братья были губернаторами: один - в Нижнем, другой - в Симбирске. Но она не стремилась привить мне ненависть к этой власти, потому что понимала, что мне при ней нужно будет жить. Хотя подспудно неприятие "новой" власти во мне всегда присутствовало. Я вступила в комсомол только на втором курсе филологического факультета, в партию - в 1970-м году в Ульяновске после настойчивых просьб секретаря обкома накануне 100-летия В. Ленина. Если говорить о каких-то конфликтах, то они были только в Рязани. А так я никогда на них не обращала внимания, я жила по своим творческим законам. Когда я приехала в Тверь, у меня сложились очень хорошие отношения с Корытковым, по происхождению интеллигентным ленинградским инженером. А потом все было очень сложно, особенно с Леоновым. После того как я поставила "Не спится ночами" Чуйкова, это одна из любимых моих работ, Леонов, его жена звонили, кричали: "Ты что делаешь! Ты поставила спектакль против коммунистов, но за Советскую власть!". А. Туниев требовал (ну, и от него, конечно, требовали), чтобы я подписывала страницы с вычеркнутым текстом. Я подписывала, а Сан Саныч играл так, как считал нужным. Я точно могу сказать, что не сделала ни одного конъюнктурного спектакля, даже когда ставила пьесу В. Камянского про М. Калинина. Она мне очень не нравилась, я безумно не хотела с ней работать, наконец, - просто вышел приказ по министерству... Но шла она, слава Богу, недолго. В целом же я почти никогда не чувствовала давление власти, но и особенно тесных и теплых отношений у нас тоже не было.
- У каждого есть мечта - та, что стоит где-то впереди, вдалеке - дает силы жить, но никогда не исполнится, не воплотиться в реальность...
- В моем возрасте, быть может, это очень смешно прозвучит, но я хочу начать жить. Я мечтаю, что придет такой день, когда я смогу заняться салфеточками, скатертями, просто будет время вымыть посуду. Всю жизнь это и много другое - поездки в гости, на отдых, за границу... - я откладывала на потом.
- Вера Андреевна, наверное, сейчас я задам вопрос, который вы слышали довольно часто. В чем парадоксальность профессии женщины-режиссера?
- Нормальные женщины - и это правильно - в режиссуру не идут. Печально, что я не смогла иметь детей. Я безумно хотела ребенка, теперь во мне живет материнская тоска, от которой я никогда не избавлюсь. Но я не могла не репетировать девять месяцев. Я не могла предать театр, который требовал от меня все, но и давал мне многое.
Разве не театр дал мне мужа - любовника, помощника, актера. Около нас всегда было много молодых, юных... Режиссер - это педагог, но лучше женщины (пусть меня простят мои коллеги мужчины) педагога не бывает.
Спектакль надо растить так же, как ребенка. Только женщина на это способна.
На снимках: В. А. Ефремова 1964 (Калуга), 1976 (Калинин); Среди исполнителей спектакля "Волки и овцы" (1978); В. Ефремова и А Чуйков.
© Кузьмин В. Душа живет театром: режиссер Вера Ефремова // Тверская Жизнь. 1999, 6 ноября.
- От людей театра - актеров, режиссеров, в Петербурге, в Москве, ваших собратьев по профессии в Александринке, МХАТе, театре им. Гоголя - мне часто приходилось слышать о режиссере Вере Ефремовой - "она энергичная женщина"...
- Наверное, это так, в том смысле, что уже 50 лет я режиссер и 37 - главный... Для меня нет ничего более интересного, чем репетиции. Когда мне бывает плохо или я больна, я внутри себя все равно бесконечно продолжаю репетировать. Если говорить откровенно, я от окружающей жизни очень оторвана. У меня есть идеальный мир театра, в котором я прячусь. Это великое счастье, но это не значит, что я отгораживаюсь от происходящего в действительности. Иначе никогда не случалось бы того, что происходит после моих спектаклей - встает зал, молодой зал на "Анне Карениной", на "Обрыве"... Вот это результат профессионализма. Я должна уметь в любой момент рассказать о каждом образе моих постановок, обязана все про них знать и понимать. Я энергична, но не в том смысле, в котором энергичен, например, В. Боярский. Он - прекрасный организатор. У меня же на то, чтобы что-то пробить, достать не хватает сил, желания. Для меня важнее и интереснее найти новый поворот души Епиходова, Лопахина, Гаева...
- Не поэтому ли вы возвращаетесь к одному и тому же материалу - "Анна Каренина", "Вишневый сад", "Любовь Яровая"?..
- "Есть пьесы, которые можно ставить всю жизнь..." - не помню, чьи это слова, но когда я их прочла, то нашла простое объяснение своего стремления к повторной работе с литературным материалом. Меня никто не может обвинить в том, что я копирую свои спектакли. Повторяться я не умею. Если же говорить об Антоне Чехове, то это бездна, которую никогда невозможно постичь. Я ведь одна из первых в 1965 году вернулась к "Вишневому саду", а позже пошел поток постановок - Эфрос, Кнебель... Каждый раз для меня текст - целина.
- Преимущественно вы повторяете классику?
- За исключением "...Яровой"... Впервые я ставила эту пьесу в 1963 году в Рязани. Для меня очень важны были детские впечатления о том, как моя мать играла Панову. Позже в Ульяновске, во второй версии, я хотела понять причины того, как героиня могла предать. Даже критики заметили, что не конфликт идеологий стоял у меня в центре пьесы, а природа предательства как психологического явления. Классика же влечет меня, потому что сказываются гены. Необыкновенная судьба была у моей бабушки Натальи Персияновой. Моя история как режиссера начинается с этого имени. Когда пришел семнадцатый год, Персиянову забыли. Она была, как это раньше называлось, "буржуазным" драматургом. В 26 лет написала первую пьесу – знаменитую "Пашеньку", которую тут же с ошеломительным успехом поставили в Александринке, в Малом театре. Семь пьес бабушки играли лучшие актеры России - Савина, Ермолова, Рощина-Инсарова, Яблочкина, Южин, Ленский, Правдин. Она, человек редчайшего дарования, была любима театрами и публикой. ...Вообще род симбирских дворян Пущиных, из которого я вышла, очень много сделал для величия России.
- Но вы не сразу пришли к режиссуре?
- Конечно, я об этом и не думала. Но когда мама репетировала Катерину, а я спала в соседней комнате, то я прекрасно помню, как повторяла за ней реплики. Я хотела играть - быть актрисой.
- Вера Андреевна, ваш художественный и жизненный путь неразделим с судьбой актера Александра Чуйкова. В чем секрет союза двух творческих личностей, которые уживаются в одном доме?
- Что нас объединяет? Путь это не будет обидно ни Саше, ни Вере, но главное - любовь к театру. Я - режиссер-фанатик, а он - актер-фанатик. Мы столько в жизни не дополучили, все отдав театру... Понимаете, писатель не может жить без пера - не буквально, а в смысле возможности творить. Режиссер не может жить без единственного исполнителя его, быть может, иногда безумных замыслов. Мне кажется, что Чуйков полюбил меня не только как женщину, но, в первую очередь, как человека, который увлек его театром. Мы все эти годы понимали друг друга с полуслова. Я говорила первую половину фразы, он - вторую. Так рождался наш творческий союз. Бытовой семейной жизни у нас никогда не было. У него никогда не было рядом нормальной жены. У меня никогда не было рядом спокойного мужа. Мы приезжали, тут же срывались на гастроли... Но самое главное, что у нас есть - верность во всем. Он меня ни разу не подвел. Встретившись с Чуйковым, когда мне было тридцать три года, я жила с ним единственным - во всех смыслах. И думаю, знаю, что он жил также. У меня очень светлый и чистый муж. Мы до сих пор сохранили свежесть тех отношений, которые у нас были сорок лет назад.
- Значит, вы нашли в Чуйкове не только супруга...
- Самое смешное в том, что как супруга я его нашла несколько позже. В первую очередь, я нашла актера. Он играл несколько эпизодических ролей в моих постановках - так, что я была поражена. С этого времени я обратила на него внимание как на актера, а уже потом он заинтересовался мною... С тех пор в нас сыплется столько стрел! Но, кстати, он никогда не сыграл того, чего не должен был играть - ни Арбенина, ни Паратова... Он играл то, что он может играть, играл замечательно.
- За долгую творческую карьеру ваша память, вероятно, сохранила не только воспоминания о взлетах, но, быть может, и о переломных этапах жизни, когда приходилось принимать тяжелые для себя решения, нужно было искать выход из каких-то сложных ситуаций.
- Мне кажется, что очень многое зависит от возраста и опыта. Я помню, как судьба кинула нас в Саратов. Перед войной и в войну это был удивительный город, куда эвакуировали МХАТ, целое созвездие гениальных актеров, режиссеров. Это все в меня вошло. Если говорить о моем детстве, то в школе, которую я не любила, мне нравилась только литература. Я могла говорить по этому предмету все, что думала. Из школы, она находилась недалеко от театра, я всегда бежала на репетиции. Я поднималась на самый последний балкон и там лежала на полу - час, два, слушала все - повторы, реплики, указания режиссера. И те труднейшие моменты, которые я видела в жизни моей матери, актеров, привели меня к пониманию того, что театр - это нелегкая наука, к которой нужно подходить с точки зрения высшего разума. Театр - не только развлечение, хотя, разумеется, должна быть зрелищность, постановочные возможности... С тех пор я всегда ориентировалась на своих учителей - Станиславский, Немирович, Товстоногов. Когда мне было тяжело, именно у них я искала силы, чтобы не сдаться перед препятствиями - творческими и жизненными. Никаких других допингов не было, но напряженных моментов было много. Я ставила дипломный спектакль - "Чудесный сплав" В. Киршона - в саратовском ТЮЗе, который жил по академическим законам, а в молодости всегда хочется все уничтожить. Ход моих репетиций отличался от той манеры, которой придерживался главный режиссер театра Ю. Киселев. Он высказал мне свои замечания после одного из прогонов. Я, многое обдумав, решила последовать его совету. Это было очень тяжело. Я собрала актеров и предложила им переделать третий акт. В ответ в воздухе повисла долгая пауза. И потом Алексей Быстряков, один из лучших актеров театра, сказал: "Как ты могла за ночь перекроить то, к чему вела нас долго и упорно более месяца, что нам было интересно. Мы верим главному режиссеру, но мы должны делать так, как мы решили. Если Юрий Петрович будет что-нибудь "ломать", это его право, но ты сама "ломать" ничего не должна". Произошедшее было для меня огромнейшим уроком. И потому, когда я смотрела "Капитанскую дочку" в нашем театре и еще целый ряд вещей молодых режиссеров, а там было много сценических решений, которым я внутренне сопротивлялась, я все равно себя убеждала, что не должна ничего ломать. Я никогда ничего никому не ломала, ни одному режиссеру. Даже если считала, что сделано плохо, я стремилась подвести его к тому, чтобы сработать лучше, но по его авторским законам. Поэтому за свою режиссерскую жизнь я не переставила ни одного спектакля.
...Был еще очень сложный момент, когда я позволила себе слабость сбежать из зала, поспорив с опытным актером в Челябинске и не сумев ему объяснить, что хотела увидеть на сцене. Потом нужно было найти силы вернуться, извиниться и начать работать заново.
- Существует "вечная" проблема отношений художника и власти. Вам всегда удавалось находить общий язык?
- Это очень серьезный вопрос, боюсь, что коротко на него не ответить... Меня воспитала бабушка, которая потеряла от Советской власти все. Ее братья были губернаторами: один - в Нижнем, другой - в Симбирске. Но она не стремилась привить мне ненависть к этой власти, потому что понимала, что мне при ней нужно будет жить. Хотя подспудно неприятие "новой" власти во мне всегда присутствовало. Я вступила в комсомол только на втором курсе филологического факультета, в партию - в 1970-м году в Ульяновске после настойчивых просьб секретаря обкома накануне 100-летия В. Ленина. Если говорить о каких-то конфликтах, то они были только в Рязани. А так я никогда на них не обращала внимания, я жила по своим творческим законам. Когда я приехала в Тверь, у меня сложились очень хорошие отношения с Корытковым, по происхождению интеллигентным ленинградским инженером. А потом все было очень сложно, особенно с Леоновым. После того как я поставила "Не спится ночами" Чуйкова, это одна из любимых моих работ, Леонов, его жена звонили, кричали: "Ты что делаешь! Ты поставила спектакль против коммунистов, но за Советскую власть!". А. Туниев требовал (ну, и от него, конечно, требовали), чтобы я подписывала страницы с вычеркнутым текстом. Я подписывала, а Сан Саныч играл так, как считал нужным. Я точно могу сказать, что не сделала ни одного конъюнктурного спектакля, даже когда ставила пьесу В. Камянского про М. Калинина. Она мне очень не нравилась, я безумно не хотела с ней работать, наконец, - просто вышел приказ по министерству... Но шла она, слава Богу, недолго. В целом же я почти никогда не чувствовала давление власти, но и особенно тесных и теплых отношений у нас тоже не было.
- У каждого есть мечта - та, что стоит где-то впереди, вдалеке - дает силы жить, но никогда не исполнится, не воплотиться в реальность...
- В моем возрасте, быть может, это очень смешно прозвучит, но я хочу начать жить. Я мечтаю, что придет такой день, когда я смогу заняться салфеточками, скатертями, просто будет время вымыть посуду. Всю жизнь это и много другое - поездки в гости, на отдых, за границу... - я откладывала на потом.
- Вера Андреевна, наверное, сейчас я задам вопрос, который вы слышали довольно часто. В чем парадоксальность профессии женщины-режиссера?
- Нормальные женщины - и это правильно - в режиссуру не идут. Печально, что я не смогла иметь детей. Я безумно хотела ребенка, теперь во мне живет материнская тоска, от которой я никогда не избавлюсь. Но я не могла не репетировать девять месяцев. Я не могла предать театр, который требовал от меня все, но и давал мне многое.
Разве не театр дал мне мужа - любовника, помощника, актера. Около нас всегда было много молодых, юных... Режиссер - это педагог, но лучше женщины (пусть меня простят мои коллеги мужчины) педагога не бывает.
Спектакль надо растить так же, как ребенка. Только женщина на это способна.
На снимках: В. А. Ефремова 1964 (Калуга), 1976 (Калинин); Среди исполнителей спектакля "Волки и овцы" (1978); В. Ефремова и А Чуйков.
© Кузьмин В. Душа живет театром: режиссер Вера Ефремова // Тверская Жизнь. 1999, 6 ноября.
пятница, 5 ноября 1999 г.
Осенник горизонты Михаила Рысенкова
Рысенков М. Августовский воздух.: Стихи. - СПб., 1999. - 48 с., 500 экз., ISBN
5-93346-003-6
Художественная манера Рысенкова, живущего и работающего на тверской земле, недалеко от Торжка, непосредственно соотносится со стилистикой раннего есенинского стиха, в которой влечет особое художественной настроение светлой грусти, свойственное ее лирическому герою.
На душе загадочно светло,
Маленькая жизнь склонилась к вечеру.
Странное поэта ремесло
Я освоил так, от делать нечего...
Чистая есенинская тревога оказывается изрядно разбавленной серой хандрой совершенно другого мира и другой эпохи. Будто прозрачная радость "соломенного гения" была пережита автором не туманным утром на выгоне в заливном тверецком лугу, а за партой сельской школы, легко сорвавшей нравственные и культурные засовы с тяжелых дверей, некогда скрывавших от человека русской деревни мутный мир городской цивилизации.
Может, в Павловском парке... Стучат, пролетая, вагоны.
Сон, похожий на явь, или явь, превращенная в сон.
Пить горячий глинтвейн и скитаться по пыльным музеям,
И ненужную лекцию слушать в душистом тепле...
...Нет, все-таки поэтический дар Михаила Рысенкова рожден не книжным пространством русской поэзии, разорванным разнообразными течениями, направлениями и школами. В его стихах – один образ чистой среднерусской деревни, хотя и подернутый тленом духовного и физического разрушения: "...Догнивают избушки, чихая дымком...", "Трава влажноватая фосфорична // Что можно накликать? // Какую беду? // Нынче беда привычна...", "...Мне дорога в рай - // Это тоже ад". Мотив разрушения, падения в духовное небытие развивается во многих стихотворениях Рысенкова. И нельзя не обратить внимания на то, что, по крайней мере, метафорически герой этой поэзии находит вполне отчетливую альтернативу разрушению души. Умереть можно по-разному: упасть оступившейся душей в зеленый пруд ("Вспоминать, не знаю, надо ли?") или отгореть, исчезнуть пылающим закатом ("На душе - раздрай..."). Вообще название сборника через его содержание приобретает совершенно конкретный и неожиданный смысл. Золото, багрянец, малиновый закат, зарево, пожар – пожар в душе, в сердце, предчувствие гиены огненной – "Все ближе пожар // Огневого проклятого года..." ("Заря догорает..."). "Августовский воздух" - горячий, дрожащий от пламени... И вдруг резко, как кажется, немотивированно в огненную поэтику горячих красок врывается иная цветовая струя: белая - снеговая, зимняя - спешащая вслед за осенью.
...Да и мы не минуем в итоге
Креста над могилой, и так это странно и просто:
По белой дороге, по белой, по белой дороге...
Оказывается, что поэтическая мысль Михаила Рысенкова, поэта, безусловно, отличающегося яркой индивидуальностью, всего лишь шла за привычной дорогой человеческой жизни - от утра к вечеру, у порога которого непременно всколыхнется в памяти какая-нибудь незначительная деталь и вернет былое. И на удивление соединение красного и белого, огня и снега, может родить такое простое и легкое впечатление, наверное, только в русской поэзии.
...В избе уют мышиной норки.
Блестит окошко сквозь пургу.
И мандариновые корки –
Кусочки детства на снегу.
© Кузьмин В. Осенние горизонты Михаила Рысенкова [рецензия, М. Рысенков «Августовский воздух», С.-Петербург, 1999] // Тверская Жизнь. 1999, 5 ноября.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)