Долгие посиделки с Пушкиным

Уханов Н.И. Шесть вечеров с поэтом: Пушкин знакомый и незнакомый. ТОКЖИ,
1999. – 152 с., 800 экз. ISBN 5-85457-145-5.

За более чем полтора века с тех пор, как прогремел на Черной речке роковой выстрел, не стало поэта Александра Пушкина, имя его, дела и поэзия с избытком обросли легендами, анекдотами, а более всего толстыми монографическими исследованиями многочисленной армии пушкинистов. Не малое место занимает среди них и так называемая народная пушкиниана. К образцам оной и следует, наверное, отнести книгу инженера-вагоностроителя Николая Уханова "Шесть вечеров с поэтом". Автор решил попробовать себя в роли тверского Викентия Вересаева и создать свой труд, подобный Пушкину или Гоголю "...в жизни". Но это, разумеется, наши предположения, а сам Николай Уханов поставил перед собой конкретную цель – "...взять и собрать под одну обложку то, что золотыми зернами щедро рассыпано по страницам многих книг, отобрать самое-самое...".

Все это, должно отметить, автор и сделал... Внимательно проштудировал те самые бесконечные исследования, о которых мы говорили выше, и явил читателю своего Пушкина – знакомого нам и незнакомого. К книге добросовестно приложен и список изученной литературы, доступной посетителю областной библиотеки им. М. Горького. Наверное, поэтому закономерно должен возникнуть вопрос – "А, собственно, зачем тогда нужна эта мозаика тщательно выписанных из трудов именитых ученых фрагментов и заметок. Не проще ли все это взять – и перечитать?". Ну, конечно, не проще... И прежде всего потому, что взгляд Николая Уханова как нельзя точно соответствует самым распространенным среди обывателей, в хорошем смысле этого слова, вопросам, которые задает о жизни и поэзии Александра Пушкина, едва ли не каждый, еще не охладевший к истории отечества, читатель... "Российские дороги Пушкина", "Женщины в жизни Пушкина", "Главная любовь...", "Пушкин - игрок", "Дуэли...". И еще вкладка – "Схема путешествий А.С.Пушкина по России", о составлении которой, кроме письменных хронологий, ранее никто не догадывался...

В основной части исследования автор проявляет незаурядные способности исследователя, удерживая в уме несколько версий, точек зрения и тем самым всегда рождает свою, быть может, более объективную.

Очень скоро и сама стилистика книги начинает выдавать пытливый характер исследователя, который не стремится прятать замысловатый ход своей мысли, а открыто преподносит читателю идеи и концепции, даже если где-то они не выдерживают критики опытного пушкиноведа.

Выход "...Вечеров..." Николая Уханова стал лишним подтверждением тому, что Пушкин - наше все, но ОН для все разный - свой Пушкин... Объект удачных и не очень анекдотов, предмет пристальных научных изысканий или просто причина долгих, почти бесконечных посиделок с Пушкиным - вечером за книжным столом, в обеденный перерыв на работе, во время одинокой прогулки под осенним дождем, где-нибудь в Твери на бульваре Радищева, наконец – накануне заката в середине августа где-то в стогу свежего сена у реки... Наверное, и там кто-то кому-то временами шепчет Пушкина.

© Кузьмин В. Долгие посиделки с Пушкиным [рецензия, Н. Уханов «Шесть вечеров с Пушкиным», Тверь, 1999] // Тверская Жизнь. 1999, 20 окт.

Цена времени

О поэзии Сергея Черного

Жизнь – без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами – сумрак неминучий,

Иль ясность божьего лица.

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы. Ты знай,

Где стерегут нас ад и рай.

А. Блок. ВОЗМЕЗДИЕ

В наше время поэтическое слово легко и просто вступает в жизнь. Стихи льются на землю то потоком осеннего дождя, доводящим до исступления бесцветным однообразием и неспешным ритмом, то вскипают общественным морем, мгновенно откликаясь на множество жгучих вопросов современности.

Ныне много случайных стихов. Кажется, почему-то больше, чем было. Не потому ли, что обесценилась жизнь, стала короче; и в стихах уже каждый спешит не опоздать – явиться миру в своей внутренней красоте. ...Спешит, а жизнь еще не состоялась.

Другие стихи у Сергея Черного. Он – крепко спаян с нашим временем, его яростным ритмом, но он знает и цену этого времени: он постиг, пропустил через самое сердце его хронологию – "Хронологию боли"... Поэма, давшая название книге, – только часть уже осуществленного художником замысла: осмыслить историю России из современности.

Поэтический принцип построения этой своеобразной исторической вертикали, проникающей в глубину отечественной истории, образно сформулирован поэтом в стихотворении "Музыка взгляда".



...А дальше

вертикально вверх,

насколько хватит сил твоих

и взгляда,

и первородный грех,

и неизвестность рая или ада...

Переступи порог,

оставив за спиной черту,

в нас разделившую,

что было

и что будет.

Шагни вперед...



Символ лестницы-вертикали (дороги к Богу, к Храму) возникнет и во вступлении к самой поэме: "В ненастоящем-виртуальном // живем с повязкой на глазах. // Мешает вверх по вертикальной // нам наш горизонтальный страх...". Здесь обнаруживается и характерный пространственно-временной сдвиг в поэтическом видении художника: настоящее – эфемерно, призрачно; открыта и доступна объективному взгляду только историческая вертикаль.

При этом "Хронология боли" – вовсе не поэтический эпос: в координатах такой поэзии нет ни того, что было (последовательного исторического факта), ни того, что будет (необузданного вымысла). Конечно, Сергей Черный остается корректным в обращении с историческим материалом, но это не осторожность хроникера или летописца. По исторической вертикали скользит, проникая в суть времени, взгляд нашего современника – поэта. Поэтому линейная историческая канва ("...Раскольники", "1896 год. Коронация", "Предсказание" (9 января) и т. д.), объективно восстановленная Черным в первой части "Хронологии...", вскоре разрушается многочисленными временными наплывами и ретроспекциями. Повторим, что перед нами не традиционный лиро-эпос – художественная целостность создается здесь категориями иными, чем, например, время и пространство. Время здесь дискретно и разорвано экзистенционально: как разорвана связь времен вообще. А соединяется оно интуитивно, иногда просто по созвучию – как это может увидеть только поэт, понимающий внутренний музыкальный смысл слова: "...от Рублева до Врубеля...", "...от конька-горбунка Ершова // до лошадей Большого...", "...от тишины исповедальни в храмах // до костылей в шпалах БАМа...".

Прием совмещения несовместимого – демонического Врубеля и возвышенного Рублева, "былинных Боянов" и "буянов вчерашних", шапки Мономаха и шутовского колпака, простонародного конька-горбунка и элитарного Большого... – выдает внутреннюю диалогическую напряженность поэтического текста Черного. В него врываются мотивы и напевы русских песен, голоса исторических персон - от вождей ("...булыжник – оружие пролетариата") до писателей, реминисценции из литературных произведений ("...нет правды на земле, но нет ее и выше" – А. Пушкин "Моцарт и Сальери") и т. д. В результате образ "Руси мозаичной" – итог исторической вертикали, созданной поэтом, возникает много раньше одноименной завершающей части поэмы.

Поэтическое осмысление событий рубежа XIX–XX веков невозможно без вольного или невольного обращения к предреволюционной поэзии Александра Блока. Один из фрагментов поэмы так и назван – "Возмездие", хотя если он как-то и соотносится с Блоком, то только ассоциативно – и, прежде всего, с "Двенадцатью". Параллель с "Возмездием" сложнее – и обнаруживает себя очевиднее в композиционном замысле, представлявшемся Блоку "...в виде концентрических кругов, которые становились все уже и уже, и самый маленький круг, съежившись до предела, начинал опять жить своей самостоятельной жизнью... <...> такое ритмическое и постепенное нарастание мускулов должно было составлять ритм всей поэмы"[1]. Вертикальный взгляд в поэме Сергея Черного достигается сходными приемами. Вероятно, что не случайно при всем метрическом разнообразии "Хронологии..." Черный очень часто переходит на ямб, упругой волне которого отдается и Блок в "Возмездии". Только ритм физического и духовного труда, которому, с точки зрения Блока, наиболее соответствует именно ямб, прерывается у Черного сильными судорогами (результат боли), в том числе ритмическими, и превращается в маршевый хорей "Двенадцати". Эти кольца боли всплесками пересекают российскую историю. Отсюда раскрывается и смысл названия поэмы – "хроно–логия боли": слово о временах боли, или точнее, учитывая православную символику, пронизывающую текст, – Время ("хронос") Душевных ("логос") Мук ("боль").

Аллюзии из Блока становятся еще более очевидными, когда бич ямба с первой же строки главы "1917 год" резко переключается на ритм "Двенадцати" и возникает множество не только интонационных, но и непосредственно лексических и образных заимствований. Впрочем, великий поэт здесь уже сам назван в поэме.



...Русь Незнакомки Блока

С прощальным взглядом на зарю.

Вставал семнадцатый отмщеньем из окопов

Войной царю.



1917 ГОД

Голод,

голод,

голод,

голод.

Холод,

холод,

холод,

холод

Звук металла по стеклу.

Бабы,

плачущие в голос...



Сергей Черный при всей приверженности к неожиданным резким ритмическим и звуковым переходам, остается предельно строгим к главному – к рифме. Лесенка Маяковского строится у Черного на смелых, но очень точно подобранных созвучиях, расположенных на изломах строки. Такой прием легко позволяет преодолеть грозящее большим поэтическим текстам интонационно-ритмическое однообразие. Многие фрагменты "Хронологии..." вообще наполнены отчетливым звуковым фоном, в котором разборчиво прослеживается звуковой образ ключевых в сознании художника понятий и образов, например, России.



От Рублева

до Врубеля.

В ребрах

Бог,

а душа в срубах

церквей топором срубленных

без единого в них гвоздя.

Русь

смотрится в озера синие,

как в зеркала...



В соборе многообразных интонаций "Хронологии..." – маршевых, песенных, танцевальных – все-таки особенно выделяется молитвенный тон обращения к Богу: "Заклинаю Господи, смилуйся // над теми, чья совесть чиста... <...> Помоги мне Господи, выжить, // коней войны осади...". Он явственно присутствует, например, как во вставном фрагменте "Плачь рядового не его лейб-гвардии императорского полка", так очень часто и в речи, воплощающей авторское слово. В нем, в свою очередь, в молитвенный тон постепенно проникают гимнические интонации, прославляющие Отечество. При всем обличительном трагическом пафосе в изображении темных страниц истории Российского государства, позиция Черного-поэта и гражданина выражена в поэме несколько раз до предела отчетливо.



Смысл не в грехе, но в покаянии.

Дом начинается с крыльца...



Поэтому закономерно из пронизанной судорогами поэмы – от боли, от русского бунта, от большой крови, от кумача, смуты и самозванцев – Сергей Черный приходит к, кажется, тривиальной апологии малой родины – с песочницей, липовым чаем и смородиновым листом. Впрочем, здесь же, уже в самом финале, он неожиданно возвращается к двойственной евразийской концепции исторического предназначения России. Она – и вечная птица Феникс, возрождающаяся из пепла, и Сфинкс, задающий миру загадку.

Российская империя – тот мир, который Сергей Черный воскресил в "Хронологии боли" живою любовью к своей земле нашего современника. Ниспровергать ему некого, боготворить подчас не за что, остается одно – уважать, внимать, слушать.



Не бывает жизни много.

Бывает мало и одной.

Мы слушаем и отвечаем Богу,

ему ответствуя перед самим собой.



В этой авторской позиции намеренно форсируется "очеловечивание жизни", способность в вечном видеть бренное и наоборот. Такое парадоксальное свойство – мощный двигатель поэзии Сергея Черного.



...Мне настоящее петь

в нескончаемо вечном,

наделяя и жизнь, и смерть

чертами лица человеческого.

("Мне на земле стоять...")



"Я хочу делить с тобой все!" – обращался Черный к женщине в стихотворении, давшем название одному из первых его поэтических сборников "Август уходящих женщин" (Тверь, 1993). В новых стихах этот мотив продолжает развиваться, и образ и сила женской красоты становятся для поэта уже определенной нравственной мерой.



Честь и достоинство действенны.

Не прибавить к ним, не отнять.

Это как девичья девственность,

ее можно лишь потерять.



Наконец, происходит сакрализация этого великого чувства, вершащего человеческие судьбы.



...Очищение души,

как свет

свечи перед иконой.

Все, что делается по любви,

непререкаемо законно.

Любовь –

это свет.

Свет –

это Бог...

("Евангелие от Любви")



Черному как сильному поэту свойственны и глубинная диалогичность стиха, и открытая эмоциональность, и подчас яркий драматический накал... Все это позволяет художнику достаточно смело, с характерным публицистическим пафосом, обращаться к осмыслению вечных тем с философским "размахом". На одной из таких тем – гений и злодейство – авторский взгляд сосредоточен в стихотворении с сюрреалистическим названием "Размышления во время разглядывания рисунка на лунных обоях". Свежий образ "надпиленной струны" и святой доброты, попранной грязными ногами, найденный Черным в "Размышлении...", станет отправным мотивом целого произведения – "О скрипке, о мертвой девочке Ассоль и о сапогах с коричневым скрипом".



Пожары в древнем Риме,

распятье под ногой.

И скрипка Паганини

с подпиленной струной...

("Размышления...")



Первая струна

оборвалась уже в самом начале концерта.

Надпиленная она выстрелила в спираль,

пробив на лице его кожу...

("О скрипке...")



И так происходит довольно часто, в том числе и в поэме "Хронология боли": оригинальные образы, мотивы, символы эксплуатируются художником до самого последнего внутреннего предела. Благодаря внимательному отношению Сергея Черного к изобразительным инструментам поэзии, его стихи насыщены глубокими смыслами так же, как хорошая философская проза. В них явственно присутствует ощущение мгновения и меры вечности, осознание цены жизни и непостижимости бытия.

Черный воссоздает в стихах утонченную ткань катастрофического русского быта (прошлого – "Хронология боли" и настоящего, о чем можно было бы говорить отдельно: см. стихотворения "Один день и вся жизнь", "Апокалипсис" и др.). Но более всего дороже то, что, вопреки подчас непроглядным интонациям, novissima verba[2] в этой поэзии всегда звучат светлой молитвой, обращенной к Богу. И это главное, что делает стихи Сергея Черного стихами.

Из настоящего в будущее – нет дороги, а из прошлого в будущее – прямой, но суровый путь.

Владимир Кузьмин

[1] Блок А. Возмездие. Предисловие // Собр. соч. в VI т., т. III. М., 1971, с. 188-189.
[2] Последние слова (лат.) – Прим. ред.

© Кузьмин В. Цена времени. О поэзии Сергея Черного. Предисловие // Черный С. В. Хронология боли: стихи и поэма. Тверь: Русская провинция, 1999, с. 5-15.

Матушкин дом художника Владимира Дмитриева

Художник Владимир Дмитриев окончил тверское Венициановское училище в 1978 году – в первом выпуске его воспитанников. Потом пришел успех, многочисленные выставки – акварелей в Москве на "Крымском валу", несколько в Твери, в Союзе художников, в библиотеке имени М. Горького, высшая экспертная оценка в конкурсе фирмы АНТЕК. Сегодня работы художника разошлись по всему миру, лишь немногие остались здесь – в Твери.

"Моросит" – это названье одной из последних графических работ художника, на которых в основном – матушкин дом, родной Андреаполь, его окрестности. Взгляните на этот небольшой этюд... Как туманную дождливую морось можно было изобразить непроницаемой тушью? Не пытаясь понять суть технических хитросплетений нервных линий пера на бумаге, полностью отдайтесь унылому очарованью скромного сельского пейзажа. Перед вами андреапольская деревня Луги... Дождь...

Из окна родного дома Дмитриев пишет радугу: семь знакомых линий, утопающих в сочном послегрозовом небе... "Почему я всегда рисую матушкин дом?" – говорит художник и отвечает на удивленье просто: "Я там родился, это – моя родина...". Он с нескрываемой гордостью и восторгом рассказывает о древней истории Андреаполя. Задумаешься – зачем это художнику? Неужели, действительно, для того, чтобы из семи красок спектра, на которые расщепляется чистый вечный свет, создать эту буйную свежесть, даль и глубину пейзажа за окном...

Акварели удаются Дмитриеву, будто рентгеном просвеченное масленое полотно. И так просто и легко из движенья веток и листьев сада у старого храма вдруг рождается и смотрит на тебя пронзительный лик Богородицы.

Карандаш в руках Владимира Дмитриева творит чудеса. Очень часто художник рисует зиму – снег, все те же очертания заснеженного материнского дома, к которым, разглядывая работу за работой Дмитриева, постепенно привыкаешь до мгновенной узнаваемости. Тонкое соединение карандашных набросков рождает свежее ощущенье яркого морозного утра. Вот, например, старый тополь у материнского дома. Минимум графита на бумаге, но не пропущено ничего важного. Глубокое чутье художника помогает схватить только самое главное, остальное закодировано здесь же – и непременно всплывает в сознании зрителя. Первоначальное фантастическое впечатление или иногда ощущение незаконченности от увиденного постепенно рассеивается, и ты понимаешь, что это чистый реализм, в буквальном смысле слова. Сам Владимир Дмитриев часто повторяет – "Здесь все реально". И ты веришь и словам, и рукам художника, если карандашный свет реальным вечером падает в пространство русской избы из окна со стены художника и движется вслед за твоим взглядом.

В мастерской Владимира Дмитриева много цветов, их он любит рисовать и выращивать. Собирает сам, приносит в дом – в мастерскую. Вот маленький лепесток – целый человеческий портрет, в котором море печали, и, кажется, вот-вот с осунувшегося листа, как с лица, соскользнет на пол одинокая слеза. Парадоксально – ее нет, но она существует здесь же – на бумаге.

Владимир Дмитриев хранит детские рисунки. На некоторых – он сам; нарисовали дети, с которыми когда-то работал. Как-то в одной из детских художественных школ из этих рисунков развели костер: то, что осталось, Дмитриев спас и хранит у себя. Дети для художника – пророки, "...видят мир безгрешными глазами".

Человеческий силуэт тает в пространстве сельской дороги, линии карандаша ложатся так, что видно как рвется временами ветер, как летит по насту легкая поземка и поскрипывает под ногами снег. "Зима. Россия-матушка..." – говорит Владимир Дмитриев. И, действительно, – зима, матушкин дом, родина, Россия.

© Владимир Кузьмин.

В. Дмитриев, "Автопортрет" (1979), "Юноша в синем" (1989), "Моросит" (1998).

Марина Соколова: "...С тех пор пишу с любовью"

Несколько лет назад прозаик Марина Николаевна Соколова оставила Москву и вернулась на родину – в Лихославль. В прошлом году писательница подарила читателям повесть «Привет из Лихославля», а сейчас готовится к выходу ее четвертая книга – сказка «Где живет добрый пес Джек». ...Две первые – «Золотые рельсы» (1965) и «Двор у Китай-городской стены» (1971) – уже вошли в историю советской детской литературы. «Легко заставить человека заплакать, а вот рассмеяться от души, из самой глубины сердца – гораздо труднее; Марине Соколовой это удается...», – писал когда-то Всеволод Иванов.

– Марина Николаевна, вы родились в большой литературной семье, давшей русской культуре двух замечательных писателей – сатирика Михаила Козырева и поэта Владимира Соколова... Как получилось, что вы пошли по несколько иному литературному пути детского прозаика?

– Все произошло внезапно. Моя первая книга – «Золотые рельсы» – казалась совершенно серьезной и взрослой, так как была посвящена жизни в геологических партиях. Я по первой профессии – гидрогеолог... Но, к моему удивлению, когда книжка вышла, стали приходить письма от детей. Это было неожиданным и для Льва Абрамовича Кассиля, руководившего семинаром в Литературном институте: он тоже полагал, что я, если так можно сказать, писатель взрослый, хотя основные герои моих книг – дети. ...Письма приходили и в них многочисленные отзывы, вопросы, детские пожелания, размышления. И я невольно стала отвечать этому юношескому читательскому потоку новыми рассказами и повестями.

– Но, наверное, детская тема предполагала особый склад жизни и круг общения – в основном с детьми?

- Можно сказать, что все началось со Славянского базара, бывшей гостиницы, где поселилась после революции наша семья. В войну многие жители большого Славянского базара осиротели. Я помню лица детей, которые постоянно смотрели на нас во двор из окон своих запертых квартир. И тогда со своей подругой я решила устроить дворовый пионерский лагерь – объединить всех детей и заняться их досугом. В первую очередь мы собрались озеленить двор, но кругом был асфальт и только узкая полоска земли у кирпичной Китай-городской стены – там мы и устроили клумбы... А вскоре, когда взрослые узнали о нашей затее: нам купили барабан, горн, прочую пионерскую атрибутику и мы стали настоящим пионерским отрядом. О нас написал «Огонек», стали приходить письма от детей со всей страны, и все благодарили Сталина за «наше счастливое детство». Началась кампания по организации таких лагерей в Москве, меня пригласили на зарубежное радиовещание, где я рассказывала о нашей работе, которая для нас оставалась повседневной дворовой действительностью, но мы решили раскрасить ее в разные цвета. Шел сорок девятый год... Так я легко вошла в детскую жизнь. Позже все это вылилось в большую повесть – «Двор у Китай-городской стены»... Но и дальше, когда я придумала рассказы, составившие цикл «Цветные карандаши» (1976), я писала их не для детей, а для взрослых.

- Для детей надо писать особенно... Есть специальные секреты детского литературного мастерства, которым вас научили в институте?

- Я не могу сказать, что меня научили писать в Литинституте. Конечно, педагог у меня был прекрасный – Лев Кассиль. Принимал меня Всеволод Иванов, который, что интересно, не советовал мне учиться, полагая, что я, по его словам, «сформировавшийся писатель». Но мне – отвечала я – не хватало слов... Большое впечатление произвел на Всеволода Иванова рассказ «Десятая изыскательская», он попросил прислать его в журнал: «Я его напечатаю и пожелаю вам доброго пути...». И все же Литературный институт дал мне невероятно много. Лев Кассиль – человек широкой души и удивительного чувства слова, я у него очень многому научилась. Прежде всего – он вселил в меня уверенность в собственных силах.

- Что же послужило импульсом к литературному творчеству?

- Я никогда не думала, что буду писать. Мечтала быть зоотехником. В доме – множество животных. Представляете – идет утка, за уткой гонится кошка, за ней – собака... Писал всегда Володя, мой брат – поэт Владимир Соколов, и это в семье было главным... Но и он, и его первая любовь Инна Веткина все время заставляли меня писать. Им нравились мои длинные письма. Позже Володя стал дружить с прозаиком Сергеем Никитиным. Я в него влюбилась. Чем реже он приходил, тем больше я его любила. Это была невероятная детская любовь. Я решила его чем-то удивить. Примером для меня была Инна Веткина, которая рассказывала какие-то невообразимые истории. Позже она стала известным сценаристом, по ее работе сняли любимый многими музыкальный телефильм «Приключения Буратино». По примеру Инны я решила удивить Сергея такой историей и написала рассказ «Катька». Сочиняла его для Сергея – с любовью. ...С тех пор так и пишу.

- Профессия детского писателя – обязывает ли она к особенному нравственному напряжению. Есть ли, на ваш взгляд, какие-то присущие только детской литературе моральные принципы? Что это значит – писать для детей?

- Я очень не люблю нравоучительства, прямолинейной морали в моих рассказах никогда нет. Не должно быть давления на читателя, особенно на детей. Я не помню, но кто-то из классиков сказал: «Для детей надо писать точно так же, как и для взрослых, но только лучше». Я пишу по наитию.

- Марина Николаевна, большое место в вашей жизни занял ваш брат – выдающийся русский поэт Владимир Соколов...

- Да. После смерти Володиной жены, нам с мамой остались их дети. Когда говорят о моем брате, эту сторону жизни замалчивают... После трагической гибели Хенриэтты Поповой-Соколовой в 1961 году моя жизнь была в основном посвящена двум его детям. На творчество – только то, что оставалось...

- Сейчас о Владимире Николаевиче очень много пишут мемуаров и воспоминаний – среди авторов есть и Константин Ваншенкин...

- К сожалению, сейчас Владимиру Соколову пытаются написать новую биографию, оторвать его от дома и семьи. Негодование вызвали у меня и всех, кто хорошо знал нас, растиражированные «Вагриусом» клеветнические домыслы Ваншенкина. В 1953 году среди прочих посетителей нашей квартиры в Славянском базаре несколько раз мелькнул незаметный низенький человек. Володя сказал, что это поэт Ваншенкин, «мастер бытовой детали». Больше он не появлялся. Только после смерти брата «мастер детали» стал пинать «мертвого льва», обливая грязью и ложью, учить, как надо было писать. Он оскорбил нашу мать, вырастившую детей, двух внуков-сирот, всю жизнь посвятившую архивному делу. Она закончила Институт истории искусств в Ленинграде, знала французский и старославянские языки, была высокообразованной женщиной. Не будь мамы – не было бы большого русского поэта... Он не только бы не родился. Просто она сумела подготовить почву для развития его внутреннего мира, привила ему чувство истинного русского слова – абсолютный литературный слух, без малейшей фальши.

...Но самое безнравственное – глумление по поводу смерти Хенриэтты Соколовой. Оскорбленная Ярославом Смеляковым (было разбирательство), она выбросилась из квартиры писателя Василия Ажаева. «Тетя Буба на парашюте пролетела...», – «острит» Ваншенкин. «Нестиранная простынка», «неструганные доски», «самодельные лавки», «ужасающая бедность», «берлога» – все это грязные досужие вымыслы Ваншенкина...

- И сейчас вы много времени отдаете Владимиру Николаевичу, его поэзии...

Когда не стало брата, на Пасху мне приснился сон. Володя вышел из светлой комнаты и говорит мне: «Я там работаю секретарем секции поэзии и хочу, чтобы ты была моим заместителем». Во сне я сказала, что подумаю, и проснулась. Почему он сказал мне это?.. Наверное, потому, что я должна доделать в жизни все то, что не успел он – восстановить истину – и о семье, и о нем. Я это сделаю, я издам большую книгу из писем – мамы, отца, Володи, его друзей и возлюбленных, и воспоминаний, из которых видна настоящая наша жизнь.

- Вечера, посвященные творчеству Владимира Соколова, ваши выступления в школах, конкурс стихов его имени в районной газете, визиты столичных литераторов, книга стихов лихославльских поэтов «Беседка». ...Все это страницы задуманного вами памятника?

- Поэтический Лихославль ожил, когда стали печататься стихи неизвестных авторов. Ко мне подходили люди с благодарностью за то, что слово брата растопило холодный лед замалчивания местных поэтов. А их оказалось так много... Талантлива Любовь Гордеева, смысл и значение своеобразной поэзии которой доступны только мыслящим людям. Светлые стихи у чернобыльца Сергея Иванова, который не сломался и выжил, многих других... Это тоже все его заместители.

- Марина Николаевна, где же вы находите силы, чтобы жить не только для себя, а так много – для других?

- Наверное, об этом я написала свою книгу «Цветные карандаши». Надо уметь сохранить разноцветный мир, даже если вас кто-то когда-то обманул и украл ваши цветные карандаши. Зачем нужны карандаши, если все вокруг и так разноцветное... «...Девочка шла домой, у нее не было больше цветных карандашей, но опять сияло небо, светило солнце, дрожал золотистый воздух... Она шлепала по пыли босыми ногами и тончайшая горячая пыль взрывалась фонтанчиками...».

Кузьмин В. Марина Соколова: «...С тех пор пишу с любовью» // Тверская Жизнь. 1999, 8 окт.

Евгений Сигарев: ...Талантам надо помогать

Поэт, морской офицер, Заслуженный деятель культуры РФ Евгений Игнатьевич Сигарев - автор восьми поэтических книг и сборника песен. В областном книжно-журнальном издательстве готовится к выходу десятая книга поэта - "Честь имею". Евгений Сигарев - командир военного корабля "Воровский", после демобилизации возглавлял на Камчатке известное в Советском Союзе литературное объединение "Земля над океаном", Камчатский фонд культуры. Последние несколько лет живет в Твери, пишет стихи, активно работает с литературной молодежью. О судьбе поэта и о путях развития литературы шел наш разговор.


Евгений Игнатьевич, в литературном пространстве Твери вы появились весьма неожиданно - причем сразу же как поэт с именем... Хотелось бы что-нибудь узнать о вашей биографии?

- Все было, как у всех... Взял да и родился в Рубцовске Алтайского края. Отец был военный, поэтому жизнь проходила по всей стране. Школу закончил в Омске: закончил потому, что началась война, а я решил сбежать на фронт. Меня поймали, вернули назад. Отец был на войне, дома - жили с матерью. Я учился только в седьмом классе, но твердо заявил, что все равно сбегу. Наверное, после такого заявления, приказом горкома меня направили в Ташкентское суворовское училище. Я окончил его через год после войны с золотой медалью. Встал вопрос: куда же дальше? Сплошное офицерство - хоть в воздухе, хоть на земле, хоть на море... Я выбрал море: пошел учиться в высшее морское пограничное училище в Ленинграде.

- Сколько лет было связано с морем?

- ...Большая часть жизни. Я вышел из пограничного училища, затем служил практически на всех флотах - на Балтике, на Севере, дважды прошел Северным морским путем, на Востоке... Но дольше всего, до самой демобилизации, задержался на Камчатке, где неоглядные просторы, бескрайний океан, корабли на рейде, - все это было интересно. Из-за своего юношеского побега на фронт демобилизовался очень рано - в сорок один год...

- Тогда-то и появилось, наверное, время для литературы?

- Все произошло еще в школе, когда к нам привезли эвакуированных ленинградских детей с преподавателем математики Анной Александровной Арданской. В Ленинграде в бомбежку у нее погибли муж и двенадцатилетний сын. Она вводила нас в литературу и в искусство. Позже, в течение жизни я встречал много эрудированных и сильных людей (того же академика Д. С. Лихачева), но чтобы кто-то так знал Эрмитаж... - никогда. Она уроки вела так: пятнадцать минут - предмет, а потом, например, говорила: "А теперь дети мы пойдем в Итальянский зал Эрмитажа, слева на стене висит "Купальщица"... Когда я приехал в Ленинград поступать в училище, первым делом пошел в Эрмитаж, там все так и было... Подобным образом она знала весь Ленинград. А как она знала литературу - особенно поэзию Байрона... У меня любовь к литературе началась не с русского поэта, а с Байрона. Тогда же я начал писать стихи. Но это был не последний счастливый случай... В Суворовском училище нам преподавал литературу Леонид Васильевич Старцев - человек удивительной глубины знаний. Он начинал цитировать "Евгения Онегина" с любой строки, помнил наизусть все поэмы Некрасова, "Войну и мир" Маяковского. Мы увлеклись литературой, стали выпускать рукописный журнал "Наше слово", редактором которого учитель назначил меня. Уже в то время я понял, что литература для меня - это серьезно. И почти в дни выпуска из Ташкентского суворовского училища состоялась первая публикация в окружной газете Туркестанского военного округа "Фрунзовец". Ее я храню до сих пор в качестве эталона того, как не надо писать стихи...

- А будущая карьера морского офицера не помешала тому, что в вас стало прорастать стремление к художественному слову?

- Наоборот. Когда я приехал в Ленинград, я начал интересоваться литературной жизнью города и попал в литературное объединение при филиале газеты "Красная Звезда", вел его Всеволод Рождественский - тот самый, друг Александра Блока. Ему помогал Илья Авраменко, часто захаживал красивый седой с трубкой Николай Тихонов, уже классик советской литературы. Я не мог приходить на каждое объединение, а лишь когда оно совпадало с увольнением. Членами объединения были в основном офицеры в отставке, без погон, а в морской форме я был один... Как-то пришел Николай Тихонов, мы замерли - живой классик все-таки. А он сел рядом со мной и спрашивает: "Ну-ка, покажи, что принес..." У меня руки опустились: думаю, сейчас мои стихи раскритикует. А он прочитал и говорит: "Знаешь, если будешь работать, - должно получиться, я тобой займусь...". Через много лет я спросил его в письме, почему он подсел ко мне. Оказалось, что был до войны поэт Лебедев, штурман подводной лодки, а Тихонов его очень ценил, потому и привлекла его морская форма.

- Наверное, уже тогда состоялись первые публикации в ленинградских изданиях?

- Я часто печатался в газете "Смена" и так получилось, что угодил в последний номер запрещенного журнала "Ленинград".

- Вы легко расстались с погонами и именно для литературы?

- Мне пришлось выбирать - или учись в адмиралы, или - в отставку. Я предпочел литературу.

- Морская военная служба располагает к стихотворчеству?

- Дело в том, что, конечно, не сама служба - сложная, тяжелая, серьезная, а обстановка нахождения на корабле располагала к творчеству. Очень многие моряки пишут стихи, как и летчики. Когда я оказался в Таллинне, журнал "Пограничник" объявил литературный конкурс. Я послал туда стихи и неожиданно для себя стал лауреатом первой премии. Писать продолжал, но желание печататься у меня надолго пропало после разговора с командиром части. Он достал номер "Пограничника" и спросил меня: "Это ты писал?..". Я сознался, а он подытожил с определенной интонацией: "...Думал, что ты умный и перспективный офицер, а ты - стишки пишешь...". Через некоторое время я шел с кораблем Северным морским путем, от Мурманска до Диксона у меня появился целый цикл стихов. С острова Диксон я отправил его в журнал "Смена", в котором поэзию курировал Евгений Долматовский. Через месяц, в бухте Провидения, я держал в руках выпуск "Смены" со своими стихами и письмо Долматовского: "Больше не пропадайте!". После таких слов решил поэзию не бросать. Тем более что на Северном морском пути столько романтики, что люди, побывавшие там, навсегда заболевают этим краем, Тихим океаном... ...И я решил выйти из подполья.

- ...Уже на Камчатке?

- Да, примерно через полгода я возглавил секцию поэзии Камчатского литературного объединения. Вышла первая книга. В конце семидесятых вступил в Союз Писателей. Руководил довольно известным в Советском Союзе литературным объединением "Земля над океаном". Военный заряд активности долго меня не отпускал: я был председателем отделения Камчатского фонда культуры, членом президиума Фонда Культуры Советского Союза, - всегда в гуще общественной жизни.

- Евгений Игнатьевич, вы пришли в тверскую действительность со стороны, окунулись в местную литературную жизнь... Что вы думаете о тверской литературе?

- Камчатский поэт, московский прозаик, новосибирский критик, - нет таких поэтов, прозаиков и критиков. Или писатель есть, или его нет... Географическое прилагательное подчеркивает, что он, мол, еще до Москвы не добрался, что туда обязательно надо добираться. Скорее всего, до Москвы не надо добираться, особенно сейчас, потому что чище и душа, и голова остаются вне Московской окружной дороги. Там писатель не пишет, а зарабатывает. В провинции иначе, хотя провинция везде разная. Если сравнить работу Камчатской писательской организации с Тверской (а на этой земле я навсегда, пока к "верхним" людям не возьмут, - так уже решено), то здесь какой-то "тихий" писательский союз. На Камчатке не проходило и недели, чтобы не было встречи, выступления, обсуждения написанного. А здесь ничего этого нет. Мне удалось поездить по Тверской губернии - Лихославль, Торжок, Архангельское... И могу сказать, что в районах и в Твери литературные объединения работают более интересно, чем писательская организация. При Герценовской библиотеке есть творческое объединение "Роса", участники которого еженедельно собираются, обсуждают, читают. Эти люди желают что-то сделать в литературе, но остаются брошенными сами по себе. Почему бы тверским писателям не помочь им? Я многими из них заинтересовался и часто бываю на заседаниях "Росы". Могу назвать имена пяти участников, чьи книги уже сегодня можно издать.

- Это ваша собственная неформальная инициатива - работать с участниками "Росы"?

- Да, сработала привычка заниматься молодыми литераторами, хотя возраст писателя определяется отнюдь не календарем.

- Однажды пришлось от одного тверского платоноведа, обремененного ученой степенью, услышать мнение: "Нет в Твери никакой литературы, не тот уровень...". Вы согласитесь с ним?

- Нет, ни в коем случае. Если говорить об уровне, то, как можно не замечать прозу Юрия Красавина, Валерия Кириллова, Михаила Петрова... Это не тот уровень, который не замечают... А если говорить о поэзии, то множество имен ходят как триста спартанцев при сражении с Дарием - в тени. Умерла Галина Безрукова, после смерти раздали ее книги, мне попались два сборника. Это великолепнейшие стихи, она была очень сильной поэтессой, но жила почти незамеченной. И не одна она такая: в Твери много талантливых авторов, которых не видно. По каким причинам их замалчивают - понять не могу! Два года живу в Твери - не было ни одной литературной передачи по радио или телевидению, за исключением анонсов. Какая-то дурная тенденция...

- А как ее преодолеть?

- Ее нужно преодолеть. На Камчатском телевидении я вел передачи, которые выходили дважды в месяц. Спустя три месяца, как я приехал в Тверь, умер композитор Георгий Свиридов. Я его хорошо знал, у меня о нем была сделана целая передача еще на Камчатке. Я ее предложил ГТРК "Тверь", где она несколько недель пролежала, а потом я ее молча забрал... У меня все чаще и чаще проходят литературные встречи, и я понимаю, что люди устали, изголодались по литературе, а литературные подборки бывают только в "Тверской жизни" и "Литературной Твери" - и то не каждую неделю. А где же печататься литературной молодежи? Ведь писать для собственной корзины даже классик не будет...

- Как вы думаете, есть все-таки будущее у провинциальной литературы?

- Иногда в понятие провинция вкладывается какая-то второсортность. Это не так - отсюда все начиналось, отсюда шли выжимки в Москву; не из Москвы сюда - из Москвы сюда ничего не выжмешь...

- Не обнищала сейчас Москва литературным духом, "выжимки" ведь прекратились?

- По-моему обнищала... Очень редко кто-то появляется, как, например, Евгений Карасев чудом напечатался в "Новом мире". Это сильная поэзия, уолтуизм в современном русском духе. Но это случай. Если же говорить о будущем литературы, то оно только здесь - в провинции. Оно уже есть, оно готово заявить о себе. Но равнодушие к работе с литературной молодежью, к публикациям на местах губит это будущее.

- Ну а кто же кроме самих писателей должен побороть это равнодушие - и, наверное, прежде всего в себе... Как вырваться из этого литературного болота?

- А вот давайте - помогайте! Начинать надо в критике, нужно открыть заслонку, открыть ворота, за которой спрятана настоящая тверская литература - проза, поэзия, критика. Они есть... Бездарности пробьются сами, талантам надо помогать.

© Кузьмин В. Евгений Сигарев: «...Талантам надо помогать» // Тверская Жизнь. 1999, 2 окт.