Поездки в прошлое

(О В. Я. Кириллове и его рассказах)

I

Было бы очень просто назвать Валерия Кириллова "деревенским" писателем, если бы по времени его проза не появилась на излете этого литературного направления.

Впрочем, именно проницательный русский "деревенщик", писатель и публицист Иван Васильев очень тепло напутствовал его первые книги, о том же писали критики. Взращенный русской советской деревней (отец его, бывший партизан, председательствовал в одном из совхозов Андреапольского района Тверской области – в краю спокойных озер и тихих лесов в самом центре России), он, придя в литературу, оказался близок сложившемуся еще в 1960-е годы типу художника-публициста. В русской советской литературе у его истоков были Ефим Дорош, Валентин Овечкин, Федор Абрамов. Журналист, знаток жизни русской провинции, Валерий Кириллов, долгое время плодотворно работал именно в жанрах эссе и очерка, которые позволяют свободно сочетать множество элементов, свойственных художественной литературе и публицистике.

Все творчество Валерия Кириллова отмечено пристальным вниманием к проблемам русской деревни, ее духовной и бытовой жизни. Он в совершенстве владеет и темой и мастерством художника-стилизатора, но главный герой его прозы уже не человек деревни или отчаянный шукшинский "маргинал", а человек в деревне... Человек, возвращающийся к родному крыльцу, к верховьям реки жизни в самом широком смысле (в том числе и географическом – на Верхневолжье), к чистоте человеческих чувств, переживаний и понятий. Для персонажей его прозы – это, конечно, и своеобразная поездка в прошлое, побег из мира, бешеный ритм которого отказывается воспринимать надорванная душа. С другой стороны, герои Валерия Кириллова – люди, часто всецело вжившиеся в городскую среду, освоившиеся в ней. И оказываются они в деревне по совершенно разным причинам... В "путешествие одинокого человека" отправляется в одноименном рассказе бывший редактор Аликин. Владимир Ратников ("Круг"), оставляя московский НИИ, приезжает к озеру своего детства, где не бывал уже 20 лет. На первое журналистское задание едет Витя Хохряков из рассказа "Пропадай, мой сундучок". Но для каждого из них приезд в деревню, будь он то попыткой уйти от суетного урбанистического мира, то случайной командировкой, оказывается, прежде всего, серьезным нравственным испытанием.

Конечно, в таких столь разных по обстоятельствам поездках в прошлое можно обнаружить и нечто общее. Говоря языком образов Валерия Кириллова ("Девочка и скрипка"), в сердце его героев поет скрипка, звучит светлый и чистый голос ушедшего времени, в котором душа пристально запоминает истинные и самые добрые линии жизни. Впрочем, она помнит и о злом, но возвратить стремится лишь доброе. Однако рассудок напряженно сопротивляется этому желанию осознанием неумолимой истины: "...плохо, что прошлое нельзя повторить, как нельзя дважды войти в одну и ту же реку <...>", "Нет, наверное, это все-таки хорошо, что прошлое нельзя повторить так же, как нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Иначе у человека никогда не было бы детства...". ...И старости тоже бы не было – продолжим мы по своей глубине эсхатологическую мысль писателя. Этот почти психологический взрыв в мире его героя, катастрофа – скрипка молчит – художественно решен у новеллиста самыми аскетическими изобразительными средствами: простым, но точным языком, краткими психологическими мотивировками, скромными линиями пейзажных набросков. Одновременно Валерий Кириллов мастерски умеет передать, воссоздать в тексте пространственный объем жизни. В сознании удивительно легко рождаются визуальные образы, но это, впрочем, естественно переданное художником свойство поездок в прошлое – воспоминаний.

В смысле парадоксальной невозвратности всех возвращений к дому героев Валерия Кириллова особенное значение приобретают и закрытые финалы его короткой прозы. Хотя уже и в обрывистом ритме такой прозы угадывается стремительный, в повседневности неуловимый для человеческого сознания и необратимый ход жизни. А все острые, характерные для газетной публицистики проблемы, решаются здесь все-таки исключительно через человека, а потому приобретают особое лирическое звучание.

II

"Деревенщики", художественный и идеологический путь которых продолжает Валерий Кириллов, создали целое направление экологической публицистики.

Тверской рассказчик вступается за природу изображением тонкого понимания естественного мира озерной России детьми и внуками ее исконных обитателей. Озеро, духовное и жизненное значение которого для людей деревни, показано во многих новеллах писателя, – центр притяжения и источник жизни человека Средней России. Все дороги ведут к нему – там для героев Валерия Кириллова начало пути и его завершение.

Свою "Царь-рыбу" (здесь, конечно, не обойтись без ассоциаций с образом Виктора Астафьева) по-разному ловят Конышев из рассказа "Погорячился" и Комаров из "Пустяков" ("Карабановские страдания")... Но в противовес царской силе природы, полностью подчиняющей человека у Астафьева, Кириллов очерчивает их естественное и правдивое единство. В нем нет лжи, в этой борьбе – правда: великая, непреходящая, бытийная и повседневная – в странном охотничьем азарте и аромате щучьей ухи в вечернем тумане тихого озерца. Здесь царь не рыба и не человек, здесь Царь - на небе... Человек у Валерия Кириллова возвращается к истокам, чтобы слиться с природой, чего бы ему это не стоило, а не воевать с ней. В этом смысле интересно наблюдение героя из рассказа "Укус змеи".

"...Пришлось отойти, наблюдая со стороны, как гадюка изящным серпантином выползла на берег и, добравшись до заветных гнилушек, успокоилась где-то там.

"Вот и человек тянется в кровный угол, и ей разве заказано?" - подумал Кондратьев, надолго сохранив в себе и этот миг, и эту остро вонзившуюся в сознание мысль".

...Идея эта по своей глубине и силе близка, быть может, только характеристике существования тараканов в "Матренином дворе" Александра Солженицына: "...в нем не было ничего злого, в нем не было лжи". Герой Кириллова принимает жизнь такой, какова она есть в своем извечном непрерывном движении. Не столько "реки" Экклезиаста, сколько настоящие реки, кормящие и поящие человека, его дороги – пути побегов и возвращений, текут в рассказах Валерия Кириллова.

"Последняя Форель" и "Дни окуневого хода" заставляют вспомнить "Записки охотника" и цикл Ивана Соколова-Микитова "На речке Невестнице". Кириллов поэтизирует рыбалку. Он, конечно, выступает и как очень внимательный натуралист (может быть, натуралист и в смысле литературном – художник, близкий лучшим достижениям русской натуральной школы от раннего Ивана Тургенева до Владимира Даля), знаток природы и рыбной охоты.

Описательная сторона текста здесь удивительно хороша, привлекательна для читателя мелкими подробностями рыбной ловли. Речь героев с избытком переполнена всякого рода особыми словечками, знакомыми лишь заядлому рыболову. В текст они вписаны филигранно, без самой малой доли авторского напряжения. Художник порой увлекается настолько, что и само метафорическое пространство текста (особенно пейзажная живопись), заполнено сравнениями и образами, заимствованными в речи рыбаков или связанными с жизнью реки, воды.

"...Солнце проклюнулось. Холодные лучи его сочатся между стволов деревьев, серебря росу на лугу. Рыба начала играть...".

В самих пейзажных зарисовках, легко проникающих в повествовательную ткань, точно отражена тихая красота тверской природы, Западной Двины, ее притоков и озер. Река с таким разным движением ее вод – центр жизни этого синеокого края на самой макушке России. "Умрет река, выживет ли человек?" – наверное, это единственный открытый финал у Кириллова – вопрос, который тревожное сердце художника, хочет оставить без ответа.

III

Рассказ – жанр легкий и сложный одновременно. Границы его настолько широки, что иной автор назовет рассказом и недописанную второпях повесть, и конспект романа. Есть более точное и жанровое определение – новелла. Рассказы Валерия Кириллова хочется называть именно так. В коротком жанре писатель работает давно и на книжной полке да и в рабочем столе накопилось достаточно материала, чтобы к отбору его подойти критически и тщательно, дабы на всем протяжении книжки владеть вниманием читателя, не выпуская его из напряженной повествовательной ткани.

Многие из рассказов Валерия Кириллова проникнуты отчетливым настроением разыгравшейся непогоды – в душе и в мыслях, в сердце и в быту, в родном городе, в селе и во всей стране России ("Озеро Алоль", "Забойщик Кузьмин", "Дед-Бед"). В центре внимания художника – человек, чутко чувствующий никак не успокаивающееся вокруг ненастье, глубоко переживающий этот странный перелом в жизни, произошедший неожиданно, невесть когда, может быть, где-то на заре времени, которое называли перестройкой. Новое и чуждое ворвалось в его повседневное существование, сметая прежние представления о жизни, разрушая даже прошлое, то единственное, что осталось за спиной – опору, на которую, кажется, еще можно надеяться. "Озеро Алоль" – новелла, которая наиболее полно и точно воплотила в себе все сложное пересечение этих состояний в образе Василия Панюхина. Гложет его сердце безысходность и непонимание происходящего, затаилась в самой глубине души незлобивая обида и завела в тупик удавки. И не только из обожженного несправедливостью сердца идет это физическое разрушение, но уже и от самых близких – жены его, надорвавшей и душу и тело в "немереных аппетитах" фермерши. Что же соединит, успокоит оголенных нервы человеческих переживаний? Озеро Алоль...

" – Я вспомнила... Двадцать три года... Летом, в июле... Озеро Алоль... – лепетала Аннушка. – Помнишь в ту ночь кукушку... Наврала кукушка, Вась, все у нас будет хорошо, золотце мое...

Необъемное чувство вины перед Анной ужалило Панюхина. Он вспомнил все и беззвучно заплакал".

Красивый и емкий образ, "озеро Алоль", пришел в текст из самой действительности и превратился в символ. А что, кроме символов, может соединить, спаять разорванные нити человеческой жизни в единое полотно? Что может связать с ней, жизнью, и сам этот досконально продуманный на уровне архитектоники текст? При этом поэтика Валерия Кириллова совершенно лишена сложных, недоступных сиюминутному читательскому восприятию стилевых поворотов и в языке, и в содержании. Легкий, прозрачный смысловой пуант проходит через весь текст, удерживает внимание читателя и раскрывается у его порога... И обычный поход за грибами незаметно оборачивается путешествием в свое прошлое – на малую родину ("Свяков из Бужумбуры"). И уже другое озеро за мутным окном в рассказе "Михалыч" как символ всей жизни, ушедшей, и свободы вырвет человека у смерти.

И язык – точный, лишенный излишеств, тот, что называют народным, но без примитивной стилизации. В нем природная литературность соединяется с простонародной живостью и образностью.

Есть у слова особая власть... Но не тогда, когда оно без малейшего творческого напряжения украдено у самой жизни. Тогда время течет, как реки, а с ним тает и власть слова... Слово должно быть прожито, как и сама настоящая жизнь. И только тогда жизнь перетекает в слово.

Владимир КУЗЬМИН, канд. филол. наук, доцент ТвГУ.

© Кузьмин В. Поездки в прошлое (О В. Я. Кириллове и его рассказах) // Кириллов В. Избранная проза: В 3 кн. Книга 1. Тверь: Русская провинция, 2000, с. 5-8.

Владимир Успенский: "...Однажды случится чудо"

Владимир Николаевич Успенский - известный тверской композитор, организатор музыкальной жизни Твери. После завершения учебы в академии им. Гнесиных долгое время преподавал в музыкальном училище, работал в областной филармонии, последние пятнадцать лет - в Тверском театре кукол. Три года назад Владимир Успенский возглавил Тверское объединение композиторов - общественную организацию, созданную им вместе с небольшой группой энтузиастов. ТОК был призван объединить творческие усилия профессиональных тверских музыкантов и одновременно стать своеобразным профсоюзом, помогающим композиторам, исполнителям и теоретикам музыки в условиях общественно-экономического кризиса.

- Владимир Николаевич, что значит сегодня быть композитором, который пишет так называемую серьезную музыку?..

- Самое главное для композитора, как и для любого творческого человека, - это мысль. Композитор существует до тех пор, пока ему есть, что сказать. Как бы он не был изощрен технически, если у него нет ничего в сердце и в душе, его музыка будет пуста. Я живу не только музыкой, но чаяниями того мира, который меня окружает. Я очень много размышляю над проблемами современности, над тем, чем сегодня живет музыкант, что он может дать людям. Миссия композитора - обогащать мир новыми красками, эмоциями и чувствами. Музыка должна приносить пользу, писать ее нужно для конкретных дел... Последние пятнадцать лет своей творческой карьеры я как раз этим и занимаюсь - пишу музыку к кукольным спектаклям: разную - сказочную, фантастическую и реалистическую, смешную и горькую. Мне кажется, что как театральный композитор я состоялся, по крайней мере, в этом жанре я чувствую себя уверенно. И в смысле востребованности мне повезло гораздо больше, чем многим моим коллегам...

- Какова судьба провинциального композитора вообще?

- ...Она драматична по разным причинам. Главная трагедия в том, что, в отличие от больших центров, в провинции не велика степень нашей творческой востребованности. Среди семи членов композиторского объединения Твери только трое входят в Союз композиторов России... И вот основная цель создания регионального союза состояла в том, чтобы помочь музыкантам донести их искусство до слушателя. Причем, наши композиторы - профессионалы, они способны работать в совершенно разных жанрах - от легкой песни до симфонии... Для этого могла бы быть использована система своеобразных социальных заказов. Но куда бы мы ни обращались, в первую очередь в комитет по делам культуры области, наши хлопоты почти ни к чему не привели. Конечно, нам никто не отказывал, пытались как-то помочь, но все упирается в отсутствие достаточного финансирования. Но я считаю, что главное не в отсутствии средств... Проблема финансирования решаема путем различных инноваций. Сфера серьезной музыки способна приносить доход. Но мы - не менеджеры, а музыканты: нам нужна помощь в организации концертной деятельности. Сейчас в Твери, как это не парадоксально, нам просто негде заниматься исполнительской деятельностью.

- А разве в Твери не существует хорошей исполнительской базы?

- В определенной степени она есть - это три училища с музыкальным профилем, и, конечно, филармония. Есть и большой отряд музыкантов - вокалисты, инструменталисты, хоровые коллективы... Но лично для меня, например, эта база уже исчерпана. Мы, конечно, будем продолжать сотрудничество, но есть потребность создания произведений и других жанров - оперы, балета, музыкальных инсценировок. Я предлагал подобные проекты - телевизионная опера, музыкальные спектакли по местным сюжетам... Сегодня это неосуществимо. И очень жаль, потому что не только идеи существуют, но и готовые концепции и произведения, которые могли бы украсить тверскую сцену, российскую, и, если хотите, мировую.

- А почему неосуществимы... Ведь есть другой пример, который широко озвучен в региональных и российских СМИ - шумная концертная, фестивальная деятельность Тверской областной филармонии?

- Это очень больная для нас тема. Должен сказать, что, к сожалению, наши неоднократные обращения к руководству филармонии - письменные, устные, через комитет по культуре, с призывом к сотрудничеству, плодов не принесли. Есть некоторая обособленность филармонии от местной музыкальной культуры. Мне кажется, что это снижает эффективность, безусловно, очень значимой работы коллектива филармонии. Он может гордиться многими достижениями - постановка опер, проведение фестивалей органной музыки, интенсивная концертная программа. Это все прекрасно, но рядом существует область - Тверская, музыкальная, которая совершенно не представлена на ее сцене. В прежние времена при филармонии работал музыкальный лекторий, его участники посещали самые отдаленные уголки нашего края. Кто-то должен взять на себя просветительскую работу. Ведь сегодня филармонические концерты доступны лишь очень небольшой части публики областного центра.

С одной стороны, мы наблюдаем академический расцвет деятельности филармонии - наивысший, быть может, за всю ее историю. Мне очень нравится динамика, которая присутствует в ее работе... С другой - основная часть аудитории, на мой взгляд, оказалась за бортом музыкальной жизни. Более тесные и доброжелательные контакты между ТОК и филармонией пошли бы на благо городу и области.

- ...Именно для решения этих проблем вы и объединились в свой союз. Каковы первые его итоги?

- Мы объединились для того, чтобы выжить, потому что поняли - Москве мы не нужны... Сделать что-то друг для друга можем мы сами. В союз объединились не только композиторы. У нас есть исполнительская секция, в которую вошли очень известные музыканты - Александр Штуко, Валерия Богданова, Елена Бокарева, Тамара Юдина... С нами пошел и отряд музыковедов - Марина Черная, Елена Грудакова, Александр Филиппов... Это содружество за три года при всех сложностях достигло, на наш взгляд, очень заметных результатов. Музыкальная жизнь области благодаря такому объединению получила новый импульс в своем развитии. Мы провели целую серию авторских программ и концертов. В итоге широкая аудитория узнала о нашем существовании. Мы практикуем организацию творческих встреч и концертов во дворцах культуры, в училищах, в библиотеках и музыкальных салонах. Музыковеды готовят сборники и статьи о наших композиторах, занимаются методической работой, регулярно выступают в прессе. Вся эта деятельность до образования ТОК носила стихийный характер, а сегодня вошла в определенное русло. За эти годы мы поняли, что интерес к серьезной музыке не исчез, напротив, он на подъеме.

- Владимир Николаевич, наверное, есть и неразрешимые проблемы...

- Конечно, проблем очень много. В первую очередь мы сталкиваемся со сложностями в обеспечении концертной деятельности - оплата залов, реклама, афиши... Ведь грамотно оформить концерт достаточно сложно. Вопреки трудностям, в прошлом году с помощью комитета по культуре мы провели конкурс "Юный композитор". В октябре этого года он будет продолжен... Комитет по культуре (областной методический центр при нем) в основном оказывает нам моральную поддержку, за которую мы благодарны, но хотелось бы и какой-то материальной помощи. На наш взгляд, именно они могли бы претворить в жизнь идею творческих заказов. Для этого нужна интенсивная работа руководителей областных подразделений с министерством культуры. А пока очень много позитивных идей остаются витать в воздухе.

Но все-таки верим, что однажды случится чудо и кто-нибудь в областном комитете скажет: "Давайте поставим крупное произведение тверского композитора, например, в филармонии...". Тем более, что оно уже есть, и не одно... Композитор Юрий Штуко написал прекрасную оперу - "Непокоренные". Я уверен, что она стала бы не только явлением тверской культуры, и имела бы резонанс не меньший, чем постановка "Евгения Онегина". А пока на банковском счете ТОК цифра "0"...

© Владимир Кузьмин, 2000

Два поэта

Высота и тайна мастерства поэтического, с одной стороны, недостижима в представлении обывателя. С другой – может быть привычно расщеплена на атомы поэтических фигур в восприятии профессионала искушенного. Впрочем, и тогда в стремительном движении и пересечении заряженных частиц языка открыться может танец завораживающий, который есть лишь легкое и неточное отражение импульсивного биения мысли и трепета чувства поэта. И во всем следуя точке зрения холодной, профессиональной, я все же готов, способен на самой опасной для рассудка напряженной эмоциональной ноте сопереживать разуму Евгения Карасёва и Константина Рябенького.

I. «Мы остались в двадцатом веке...»

Карасёв Е. Свидетели обвинения. Тверь: Русская провинция, 2000, 320 с., 1000
экз., ISBN 5-87266-055-3.

Жизни материя – вязкая жирная глина. Иной слова художник, бессильный пред нравом непредсказуемым ткани нашего бытия, обращается к формулам витиеватым и изящным категориям, скользящим над поверхностью рукотворных прелестей. Они, кажется, из того же материала, но застывшего уже, обожженного огнем реальным ли, пламенем ли человеческого сердца. И только немногие творцы подлинные, замараться не опасаясь всякой грязью непристойной яви человеческой, опускают смело руки свои в черное вещество жизни.

Познав и приняв с благодарностью неземной привкус грубого хлеба бытия, поэт способен оценить самые тонкие оттенки всех ароматов жизни.

Евгений Карасёв – поэт большой выдержки: временной, профессиональной, пространственной. Сквозь координаты темницы ему открывается и самое широкое вольное пространство русской равнины. В этот неправильный параллелепипед без выходов и входов, с двумя «отверстиями» ­– коловоротом параши и заштрихованным небом в тюремном оконце, входит и все существо нашей «мирной» жизни. В этом смысле Евгений Карасёв – поэт, передающий главный вектор последнего тоталитарного века – вектор разделения, показывающий жизнь у этой непонятной, несвойственной прежде русскому человеку грани. Жизнь «за», по разные, все равно какие, стороны решетки. Это мир пределов, запретов и недостижимых рубежей – духовных, нравственных, материальных, территориальных. Мир противопоставлений – «...на грани дня и тьмы, с одной стороны – Сталины, с другой стороны – мы» (В. Зэка (Соколов)).

С решёткой моя квартира,

изморось на стене.

Я занимаюсь инвентаризацией мира,

который весь во мне...

...И снова копаюсь в своем существе

с пристрастием большим,

чем судьи.

Они искали среди вещей,

а я хочу добраться до сути (1969).

...До сути вещей, преодолеть эту грань, выйти за её пределы. Это – тяга к свободному пространству («Неужели я ценю свободу, // пока меня ищут?! <...> Я срываюсь и мчусь. Без знаков дорожных. // Без тормозов...»), эта необыкновенная сила ветра, сила степи, сила русской равнины. Во всем у Евгения Карасёва не вдруг обнаруживается это сквозное зрение бывшего заключенного. Но талант творца открывает в факте личной биографии, въедливо вошедшем в некоторые жизненные привычки, в его, Карасёва, психологию и физиологию, сущее состояние отеческой жизни.

Складывая мозаику мыслей, и на свободе по-прежнему четко подбирая совпадающие грани разрезанного на квадраты холста, Евгений Карасёв ладит с самим ядерным веществом действительности. И с художественной точки зрения, ему удаются все «другие» жанры, когда незримой рукой он с осторожной сосредоточенностью, будто уголья догорающего костра, «...ворошит память, // оживляя сюжеты <...>, укрытые многовековой патиной...».

II. «...Убили сказку коммерсанты»

Рябенький К. Исповедь. Тверь: Русская провинция, 2000, 120 с., 1000 экз., ISBN
5-87266-051-0.

Связь отечественного художника с действительностью до сих пор заключена не в свойствах его часто неустроенного быта, а в самом качестве его критического отношения к жизни. Сопротивление материалу реального мира у поэта иногда не пересекает грани собственно литературного вещества.

Тихая смелость исповеди у Константина Рябенького соседствует с отчаянным гласом юродивого. И зримый пафос митинговой публицистики, проповедь равенства и братства здесь могут быть рождены собственной неуверенностью и запрятанным в глубину сознания ощущением ущербности и обиды. Иногда на обочине жизни, попав случайно не в тот «процент», прежде начитавшись Фёдора Достоевского, не успеваешь вовремя взглянуть под ноги и отойти в сторону. Тогда к чувству и пониманию личной окраинности вдруг добавляется ещё и внешняя печать – от летящих из под колес иномарок «ошмёток грязи и времен».

...Только нас, вот, простых не замайте

в чистом поле, в своем гараже.

Мы привычны к воде и горбушке,

и не стоит нас жизни учить.

У нас в каждой деревне –

свой Пушкин.

Мы родились не небо коптить.

Это вы, там, не видите Бога,

потому что его не познать.

У нас разная с вами дорога:

слезы разные и благодать.

...Но – «Страдай и радуйся, что дышишь // с другими воздухом одним...». И так Константин Рябенький приходит к художественному пониманию той самой русской провинциальной поэтической истины: «...существо не в качестве жизни, а в отношении к ней». Образом нематериальным проживает поэт все назначенное Господом его народу. Человеческое по причинам «человеческим» («Жили-были с тобой, // водку пили // и имели на счастье права...») уходит на второй план, остается то, что доступно поэту («Мне помогут могутные травы // выжить...»). В России поэтов творит нищета, недостаток комфорта и жизненного уюта.

Ловить существо жизни в незримом движении теней прошлого, хмелеть от воздуха, трезветь от тумана, питаться «сосновым духом бревенчатой избы» и... тосковать об истоках... И под конец надрывно, но восторженно упиваться над отеческими могилами, и оплакивать еще невещный свой гроб.

Какая скука! Боже мой!

Нет ни врага со мной,

ни друга...

Убив сказку, изощренные «коммерсанты» не оставляют русскому поэту ничего, кроме листа бумаги, пера и его собственной крови. Но, впрочем, они не убивают их, безропотных, только потому, что те сами охотно «...гибнут от своей доброты» и рассказывают об этом по-русски красиво и широко.

© Кузьмин В. Два поэта: Евгений Карасев, Константин Рябенький // Тверская Жизнь. 2000, 9 ноября.

По холмам русской жизни

Кириллов Валерий Яковлевич Избранные произведения: В 3 книгах. Книга 2. Публицистика: статьи, очерки / Вступ. статья В. В. Кузьмина. — Тверь: Русская провинция, 2000, 246 с., 1000 экз.

В издательстве «Русская провинция» вышел второй том избранных сочинений прозаика Валерия Кириллова. В нем собраны статьи и очерки, публиковавшиеся в региональной и центральной периодике. Неторопливо, со страниц районной печати пришел в литературу Валерий Кириллов. На селе в семидесятые-восьмидесятые одна за другой возникали новые проблемы, и он, рожденный и воспитанный в андреапольской русской деревне, откликался на них с особенным обостренным чувством сопричастности.

Публицистическое перо писателя отличается крестьянской прямотой и бескомпромиссностью в освящении политических и экономических проблем России конца ХХ века. Собранные вместе статьи Валерия Кириллова превращаются в художественный учебник, благодаря которому объективно прикасаешься к истории недавнего прошлого.

Хотя Валерий Кириллов пишет публицистику в основном для ежедневных газет, большинство его публицистических сочинений "неуловимы по жанру". Впечатление это возникает в первую очередь из-за того, что в границах единого повествования он ориентируется на разные жанры. Даже самые острые политические памфлеты писателя, написанные на злобу дня, с конкретной сиюминутной целью ("Приватизируют ли Чубайс и Березовский генпрокуратуру", "Весы", "Дилеммы" и другие) приближаются в какой-то момент к так называемой "лирической прозе". Ей свойственно стилистически разнонаправленное стихийное повествование, следующее за мгновенными движениями мысли автора. Рассказчик Валерий Кириллов – глубокий лирик и по своему внутреннему русскому крестьянскому складу, который, кажется, уже медленно и бесповоротно уходит в прошлое. Поэтому этот мирный лирический настрой невозможно вытравить и из самой его гневной и прагматической публицистики.

Стиль "Последних писем" – это сложное взаимодействие слова журналиста с "чужими голосами", прежде всего "голосом" обыкновенных персонажей с улицы, читателей газеты. Это ежедневный диалог, спор, который включает в себя все признаки простонародной речи. Это мозаика рабочего дня газетчика – фраза, выхваченная из телефонного разговора с высокопоставленным чиновником, крик обездоленной больной старухи, рвущейся из приемной к редактору со своими проблемами, это мольбы в письме из самого дальнего тверского угла от крестьянской матери, вчерашней девчонки, ребенку которой нужны дорогие лекарства.

Это жизнь, а в ней – философия народной славянской жизни. Философия, в которой мир не распадается на атомы национальностей росчерками пера политиков в Беловежской пуще, философия, по которой запросто можно "присоединить свой огород к Беларуси".

...Ландшафт меняется в зависимости от высоты полета. Чем выше – тем скромнее географический узор земли. И вовсе исчезают с космической высоты малые горизонты родного края. Но есть еще люди, которым блистательное величие планеты из внеземного пространства не заменит близкого земного пейзажа.

Рвутся в порывах ветра серые облака. Серебряной рябью бежит волжская вода. Клонятся к земле тонкие ветви плакучих кладбищенских берез. Покосившиеся кресты на старом погосте окружают небольшую рукотворную церковь – "Над вечным покоем". С высоты птичьего полета, расположив свой мольберт на вершине невысокого холма, глубоко и притягательно увидел некогда художник тверскую землю.

Столь пронзительным и емким может быть и публицистический взгляд писателя – Валерия Кириллова – с холмов русской жизни. Но взойти, подняться на них и увидеть в малом большой смысл жизни бывает иногда труднее, нежели постигнуть самые высокие, но бесполезные вершины человеческого мира.

Владимир КУЗЬМИН, кандидат филологических наук, доцент кафедры журналистики ТвГУ, член Союза писателей России.

© Кузьмин В. По холмам русской жизни (Валерий Кириллов) // Тверская Жизнь. 2000, 4 ноября.

"У меня в этом году две весны"

Письма Владимира Соколова к родным (1946-1951)

Публикация М. Н. Соколовой

Предисловие и примечания М. Н. Соколовой и В. Н. Кузьмина

18 апреля 1999 года русскому поэту Владимиру Николаевичу Соколову исполнилось бы 72 года. Этот день всегда радостно и празднично отмечался в его семье: мама пекла пироги, а его сестра, Марина, старалась раздобыть цветы. В этом году подарок к дню рождения Владимира Соколова вновь сделала его мама, Антонина Яковлевна, сохранив архив своего сына: письма к родным и любимым, два рукописных журнала конца сороковых ("На заре", "Эпоха, ХХ век"), черновики и автографы стихов, записки, конспекты лекций, варианты первой книги, которую Владимир Соколов собирался назвать "Крылья". Она вышла в 1953 году под заголовком "Утро в пути". Сверток с документами Марина Соколова обнаружила уже в Лихославле, куда вернулась в 1992 году, прихватив из Москвы все бумаги и книги...

Поэт Владимир Николаевич Соколов был ярким представителем русской интеллигенции второй половины XX века со многими присущими ей чертами. Соколову рано пришлось познать жизнь самостоятельную и аскетическую, в которую погрузился Советский Союз после Великой Отечественной войны. Но именно в это время он искал свой путь и твердо сделал выбор - идти дорогой литератора. Над "нехорошей" историей поступления Соколова в Литературный институт им. М. Горького и приоткрывают завесу эти письма. Первая часть из них адресована родителям, а вторая - сценаристке Инне Ивановне Веткиной, первой любви поэта, которая училась на младшем курсе института. Письма Соколова не только знакомят с бытом конца 40-х годов, но предоставляют возможность понять основы формирования художественных интересов молодого поэта.

В подборке публикуется лишь малая часть писем, находящихся в архиве М. Н. Соколовой. Ответные письма не печатаются, пропущены письма В. Н. Соколова из Афона родителям и сестре. Тексты приведены в соответствии с правилами современной пунктуации и орфографии. Сокращения раскрыты в угловых скобках.

Марина СОКОЛОВА,

Владимир КУЗЬМИН



1

Москва. 23.XI.1946

Конечно, телеграфировать не стану. К чему тратить деньги. Письмо также быстро придет. Здоровье у меня пока обыкновенное. Особенных случаев не происходило, окромя того, что я получил 4 по немецкому, 4 по алгебре и 3+ по истории, в четверг делаю химический доклад по углеводам. Тема большая. Всего у нас 6 докладов по углеводам - я делаю первый - история углеводов. К деньгам привыкнуть не могу. Бывают дни - ничего не трачу, а бывают - сразу тридцатку. Дома поддерживаю порядок. Даже хлеб начал резать, как следует, а не с горбушки. Стандартные справки отвез. В баню сходил. В магазине покамест (хорошее слово) получил только конфеты.

Каждый день жарю мясо. Супы еще не варил. Мясо примерзло к окну. Масло стало каменным. Когда оттаивает - крошится. Но это ничего. Потребляю.

Много книг купил. И проза и стихи.

Всего хорошего.

Володя.

2

Москва. 2.XII.1946

Здравствуйте все вы - и Марина, и мама, и папа!

Я, между прочим, послал вам уже письмо и телеграмму, а вы все их не получили. Я в этом не виноват. Благополучно сделал доклад по химии, мне за него поставили 5. Писали сочинение по литературе. Я написал. Не знаю, что получу.

Ездил в архив, получил карточки. Принесли мне жировку - 189 р<ублей> и сколько-то копеек. За электричество почему-то 114 р<ублей>. Пойду узнаю в домоуправлении. Почему так много.

Заходил ко мне Останкевич[i], просил пилу. Надо дать ему?

Почему вы ничего не пишите? Конечно, посылать нервные телеграммы легче всего! А что тебе, например, папа стоит написать письмо? Мо... (Представьте себе, меня оторвали от письма. Пришла какая-то женщина: "Привет от папы и мамы". Посидела, поговорила минут 10 и ушла. Это некая Евг<ения> Владимировна. Вы ее, конечно, знаете).

Мама тоже могла написать хоть 15 строчек (обещала каждый день писать!). Ну что ей стоит. Села, написала и опять пошла. Учтите, что на новый год я могу и не приехать. Занятия кончаются 30. А если поеду, то все равно к 1 не поспею, и новый год встречу в какой-нибудь Нарве на чемоданах. А если ехать 29, то приеду к вам 31 утром. Это, конечно, можно сделать, но как я достану билет? И потом мы с Додиком[ii] собираемся ехать, а его могут и не отпустить 20. Да, мне потом не хочется проситься отпустить меня 29.

Путаница...

(Опять оторвали от письма. Сухардэ[iii]: "Почему маме не пишешь?" - "А они мне пишут?" "Ну и что, ты ей пиши. Она мне телеграмму прислала и подпись почему-то - Соня, а не Тоня". "Телеграмму... Подумаешь... вот мне 3 телеграммы подряд прислали и на всех - "папа и Маша" или просто - "Маша").

Мама! Вообще, по-моему можно мне и не писать, ты просто у папы спрашивай, тебе все расскажет. Он же лучше меня знает обо мне, настолько лучше, что даже мне пишет обо мне: "времени у тебя свободного нет и т<ак> д<алее>. Это мне напоминает:

- Слушай, Хайм - Рабинович умер!

- Как умер? Вон он сам идет!

- Что ты, Хайм, он и сам об этом еще не знает.

Пишите! (Только не телеграммы). Я.

3

Москва. 18.VII.1947

Здравствуйте, папа, мама, Марина!

В первых строках своего письма спешу сообщить вам, что доехал благополучно, с одной пересадкой ("Сокол")[iv].

Документы в институт сдал уже давно и жду письменного ответа, но думаю сегодня сходить туда сам. Оставленных мамой денег хватило до 9 числа. 9 получил тысячу.

Дали мне не литер "Б"[v], а абонемент. На нем, как известно, нет крупы и вместо 5 килограмм мяса - 2. но зато побольше сахара на сто грамм. Хлеб у меня пока в количестве 950 г<раммов>. Купить декаду[vi] я еще не сумел. Продукты после вашего отъезда не получал. Во-первых не было. Во-вторых, когда появилось кое-что - давка. Когда получил папины деньги, я все это выкупил, истратил более 200 рублей. Масло дорогое попалось, но щас эти продукты почти канули. Делать нечего. Все едим и едим. Съездили на огород. К тому же пополнил "Тихий Дон" не хватавшими томами и купил из этих же выпусков - Фурманова, Гайдара, Горбатова, Бородина, Маяковского и пр.

За квартиру не платил. Дальше покупку книг приостановил.

Хва!

Начал готовиться к испытаниям. С 10 - сдавать, очевидно буду с первого.

Иногда ем в закусочной. Знаешь, там, где была столовая по карточкам для всех, на углу против "Савоя". В среднем на эту еду тратится 20 рублей. Искал дешевых чайных. Нету. На Пироговскую[vii] ездить - пока назад едешь, опять есть захочешь.

Котенок вырос большой, жирный и безумный. Тобка[viii] с аппетитом съедает третью часть продуктов. Делимся часто. Сам варю часто. Но уже варить нечего. Переходим на рынок. К вам приехать не могу - по сем<ейным> причинам. Тыща перестала быть тыщей, стала тощей. Настроение веселое. Знакомых нет, Кота[ix] не вижу. Дод[x] в лагере. Шлите письма.

4

Москва. 21.VII.1947

Здравствуйте, уфимцы!

Папа, мама, Марина, разрешите вам доложить, что квартира № 175 продолжает жить: сиречь - ходить, спать, читать, говорить, ругаться, лаять, мяукать, пачкать пол, вставать на четвереньки и зачастую есть; в своем полном составе, т<о> е<сть> в том, в каком она осталась с 1-ого июля и истратила 1220 р<ублей> - 140 р<ублей> 50 к<опеек> = 1079 р<ублей> 50 к<опеек>. Особых событий, достойных занесения на этот лист, не произошло, посему и будем заносить недостойные. С недавних пор Тоба совершила огромный шаг, который ее еще больше приблизил к человеку, поставив с ним на одну ступень, в этом отношении - Тоба научилась есть не больше одного раза в день и совершенно приостановила дальнейшее свое похудение. Котенок (неименованное существо, есть адское подозрение, что также является неодушевленным предметом) научился есть конфеты и воровать таковые. Сейчас уже отдыхает за неимением предмета вожделений. Ваш холопишко Володька сын Николаев особых успехов, кроме выучения 1/2 географии и 2/3 немецкого яз<ыка>, не проявил и пребывает в своем еженедельном состоянии. На этом личные интересы и успехи перестают подвергаться перечислению.

Общие интересы кв<артиры> № 175 дома 17 по ул<ице> 25 Октября, Свердловского р<айо>на, 25 отдел милиции г<орода> Москвы (Центр).

1. Когда приедете?

2. Приедете или приплывете?

3. Как всеобщее здоровье дорогих наших шизофреников и дистрофиков?

4. Как назвали реку, впадающую от вашего дома в р<еку> Белую? (Надеюсь, сухощава, лядаща, аще постыла ее наслезила).

5. Загорел ли папа? (Пусть пришлет письмо). Долго ли ездит по трассе?

6. До какого мама дистрофирует по бюллетеню? (Пусть больше есть жиров и мясо рыбы).

7. Завела ли Маринка сибирскую лайку или хоть на худой конец австралийскую кенгуру?

8. Тут Тобиков один интерес, лежит, глядит на меня и облизывается: просит меду - знает, что вам письмо пишу.

Стихов мы не пишем.

Лечим свои гадости[xi]. Мази не хватило. Эта штука может оказаться хронической. Одна штука заклеила правый угол рта, так что при случае еды она болит.

Ответа из института все нет. Что эта приемная комиссия делает? Чем она занимается?! Но это мелочь.

Вчера купил лампу новую. В соседях перегорела. 30 рублей истратил на самом истёке. 18 рублей истратил на фотографии. Вот: надо в институт. Вот и все покамест. Ничего особенного нет в нашей жизни и вообще.

Ждем.

Володя.

5

Москва. 1.XII.1947

Здравствуйте дорогие мои уфимцы! Получил я сегодня ваши письма и перевод, что было очень кстати. Мое присутствие в Москве, несмотря на всю его деятельную насыщенность, оказалось напрасным. 28-ого мне возвратили документы из Лит<ературного> института, конечно, были приложены все силы, чтобы пройти приемную комиссию заново (и я прошел ее заново, но принят не был). До экзаменов меня не допустили. 11 августа начинаю сдавать приемные испытания в Моск<овский> городской педагогический ин<ститу>т на литфак[xii]. Больше некуда, да и некогда уже было выбирать, ведь тридцать первого июля кончался прием во все институты. Придется этот учебный год учиться тут.

Когда приедете, всю эту путанную, нехорошую историю прохождения моих стихов через прием<ную> комиссию я расскажу сам. Конечно, дело не в стихах, хотя это и является поводом отчисления. Я на это плюнул и решил идти в пединститут. Конечно, в будущем году снова буду поступать в этот институт и уже не буду так наивен. Е<лена> А<лександровна>[xiii] делала все, что в ее силах.

Меня это дело не расстроило, а только обозлило. В общем, об этом потом поговорим.

Сейчас я думаю съездить опять на огород и опять повторить пройденные предметы. Вы там не огорчайтесь, что все так вышло - мне надо огорчаться, а раз я не огорчаюсь, значит, это дело огорчения не стоит. Отдыхайте там как следует эти последние дни вашего отпуска. Настроение у меня хорошее, вы же знаете, что меня ничем не пробьешь в этом отношении. В своей правоте я убежден, и ничто не сможет сбить меня с того пути, который я выбрал.

Приехал Додик[xiv]. Он сейчас у меня сидит и читает, а после этого встанет и уйдет. Завтра опять придет, сядет в угол, возьмет книгу, не отрываясь от нее часа 2, просидит, потом пойдет домой. Но я его, конечно, выбиваю из этой колеи своими разговорами. Но у него сейчас времени тоже мало. Он еще не покончил дела с училищем, уходя в отпуск. Мы с ним занимаемся немецким.

Ну, пока! Пишите. Володя.

6

В поезде на Пятигорск. Март, 1949

Ну что ж, пишу вам с дороги, мама, Марина и Тобик. Еду я сквозь сплошную зиму и даже сквозь буран. Говорят, в Пятигорске паршивая погода.

Но мне все равно - в Москве тоже слякоть, а тут хоть Кавказ.

Никаких приключений и происшествий нет.

Едут со мной 3 дядьки, оба они с язвами и камнями оба... на, да! А третий... вот в смысле третьего трудно что сказать. На меня удивились. Здоровый человек едет в такое время в Пятигорск. Там, говорят, одни больные. Ну что ж - тем лучше. Буду выделяться на общем фоне своим пышущим здоровьем.

Настроение хорошее. Орет различная музыка. Яблоки пока не дешевле московских и то их нет. Это между Орлом и Курском.

Вот и все.

Ждите конвертов.

Володя.

7

В поезде на Пятигорск. 16.III.1949.

Привет Додику, воздушный поцелуй Гале и плотский поцелуй Автобусу[xv].

Продолжение.

...Сейчас мы стоим в Белгороде.

После слякоти предыдущих мест слегка сухая погода кажется хорошей. Небо без туч и синее. Никакого города не видно. Есть только недостроенный вокзальчик и ветер.

В Курске я опустил вам письмо. Это опущу в Харькове. Уж Харьков-то, наверное, будет настоящим городом. На букв "М" нас дернуло и мы покатились. В нашем вагоне уже зажжен свет. Даже уютно.

Вот скоро будет 9.10 и я выйду на Харьковскую платформу.

Один тип изогнутый в дугу желанием нравиться и угодить всему миру, сообщил мне, что, когда он неделю назад уезжал из Пятигорска, там было сухо, выступила первая трава и выросли подснежники.

Это меня больше устраивает.

Я ем котлеты, пью молоко, уничтожающе отношусь к <нерзб.>. 6 яблок меня не устроили ни в желудочном, ни в карманном отношении.

Вот радио изнывает:

"Моя любовь не струйка дыма,

Что таит вдруг в сиянье дня,

А вы прошли с улыбкой мимо

И не заметили меня".

Мне же не хочется так быстро петь это деньгам, которые больше напоминают струйку дыма, чем любовные чувства.

Почитываю. Писать ничего не хочу. От московских забот с трудом отвыкаю.

Настроение очень хорошее.

Володя.

8

В поезде на Пятигорск. 17.III.1949

Мам, Марина, Тобик!

12 часов дня. По правую руку идет Таганрогский залив, это уже Азовское море (Таганрог мы не задели, пройдя стороной).

Я съел почти банку кислого молока и 2 яблока (Для мамы: на этот раз 5 пара), после чего пришел к мысли, что следовало бы написать письмо. Едем мы уже по местам, где тепловато и снег очень редок. Залив весь во льду. На остановках рыба во всех видах. Но меня она не трогает. Сейчас по обеим бокам высокие насыпи, кончающиеся синим небом. Вот, выехали, оказывается идем почти вплотную к заливу.

Сижу и смотрю сразу в 2 окна. Дверь в коридор из купе открыта...

Тормозим. Залив кончился. Вместо него деревушка. Вблизи домишки из кое-чего крытые соломой.

Солнца уже много. Даже руке тепло писать.

В этих местах очень дорогая картошка, не знаю почем. Проводницы под страхом милиции торгуют этими изысканными плодами. Сейчас они все мешки продали, а всю дорогу мучались. Сплошные переживания.

Мой сосед снизу сошел. В Харцызске, там, где я опустил второе письмо к вам. Харьков-то нас принял на такую платформу, что вокзал оказался далеко и я не снизошел его посетить.

Слева идет <нрзб.>, городишко весь в дыму от нашего паровоза.

Уже тепло. А ведь полдороги шли снега и бураны.

У меня в этом году две весны.

Вот и все, пока.

Володя.

9

Афон. 27.IV.1951

Я думаю, что Чаковский[xvi], действительно, слабый писатель.

Может быть, просто у него вкусы дурные - хемингуэйские, и он не может справиться с действительностью. Кажется раньше, когда немножечко декаданса сама жизнь предоставляла - он лучше писал.

Ведь все безумно поверхностно. Он как будто лирический очерк сочиняет. А так хочется посмотреть на то, про что он пишет... Хотя бы уж природы нарисовал маленько.

Но знаешь, есть несколько мест - очень трогающих. Я сейчас их не помню, но когда читал, то даже от восторга в воздухе ногами дрыгал, это я всегда так делаю, когда читаю лежа. Иногда ведь испытываешь желание встать на голову.

Пишу я тебе на берегу, ушел я далеко-далеко и могу уйти еще дальше. А могу и не уходить. Чего хочу, то и делаю.

Солнце печет.

А эти три дня была почти стопроцентная влажность, туман и дождь - почти без перерыва. Левый глаз немножечко мешает, но, по-моему, он сейчас поправится.

Перевернулся. Лег на брюхо. Перед носом трава, одуванчики и белый клевер. Сейчас солнце будет мне греть спину. А ноги я свесил с обрыва.

Тут как-то я радио слушал: пел Коваленков: "Первый город всей земли советской". Я глупо улыбался и думал в твою сторону. Знаешь, мне много бы тебе хотелось написать. Но я ведь сижу у моря, оно шумит и отвлекает.

Письмо это было очень длинное, но я его разорвал и пустил по ветру, потому что оно было каким-то пустым и неврастеническим. И писал я его вчера в темный и пасмурный день.

Облака тут идут так низко, что днищами задевают верхушки гор и подолгу сидят на них.

Петухи кричат.

Тут есть метросторой. Это так называется строительство туннеля - глубокого! под Афонской горой и под другими горами. Я пойду еще дальше.

Путешествие почти закончил. Уходил далеко от Афона. Но стало темнеть над санаторием. Появилась еще одна дырка в ботинке, и я вернулся. Сижу около Афона, у въезда, и пью за твое здоровье кахетинское и дописываю письмо.

Володя.

10

Афон. 30.IV.1951

Надоело мне тут. Хочется в Москву. На троллейбус. Куда-нибудь в наши места.

Хочется позвонить тебе, сманить на какую-нибудь старую картину[xvii], сказать тебе какую-нибудь чушь.

Я тут совершил кражу, забрался в чей-то кабинет и высосал всю чернильницу своей ручкой. Московской заправки хватило мне на 9 суток. Теперь я пришел из Ахали (снизу) в санаторий (наверх). Купил по дороге "Смену" (7 номер). Сидел в коридоре, читал, пока меняли белье на постели...

И вот пишу тебе письмо.

Ина. Как мне стыдно за письмо в рифму. Но у меня просто было тяжелое настроение.

Я хотел пошутить, хоть как-то.

Письмо бы получить твое, Ина.

Почему оно не приходит?

Интересно, был тогда в субботу вечер[xviii], или нет?

Или провалили все со скандалом?

Или вышло? Ты не знаешь?

Плохо, наверное, было. А, может, нет.

Я ведь пишу тебе на телеграф.

А может, на почтамт надо?

Я это письмо шлю тебе домой.

11

Афон. 1.V.1951

С утра сегодня музыка.

Знакомые майские марши.

Ина! Надоело мне тут. Сейчас я сижу на берегу. Весь в брызгах. В Москве пол одиннадцатого. В Афоне - пол двенадцатого. И везде праздник.

Наши сейчас на демонстрации, стоят еще на улице Горького. Но танки, наверное, уже прошли и по их приблизительному следу, в голубом дыму, Юзик[xix] убегает от начальства, чтоб не нести транспаранта.

А я сижу на береге весь в брызгах.

Если б сейчас я поймал золотую рыбку - то за то, чтоб очутиться в Москве, нес бы этот транспарант все-все время и не требовал смены.

Когда я приехал, тут продавали "Смену" с моим ледоходишкой. А вчера я купил 7 номер. Стало холодно. Оденусь. Вернусь в Ахали. И там продолжу.

***

Сижу под каким-то раскидистым, светлозеленым деревом. Кроме листьев у него есть какие-то зеленые кисточки вроде "носиков". Солнце, солнце... черненькие абхазские дети лопочут у моих ног. Громко говорит радио. Кричит "ура-а-а".

Что ты сейчас делаешь?

Уже пол первого (а у вас пол двенадцатого). Когда придет мое письмо, будет уже какое-то другое число.

А я вот сейчас пишу и мне кажется, что я разговариваю с тобой (Не с тобой, а с Тобой). Извини меня, я тут какое-то Имеритинское выпил, опять за твое здоровье (так неудобно пить одному, но я чокаюсь в уме, ведь ты, наверное, выпиваешь где-нибудь сегодня...).

Ого! Кирсанов[xx] читает. Разорванные строчки, разорванным голосом. Понятно только слово "коммунизм". Остальное он раздирает по швам. В "Смене" напечатан Солоухин[xxi]. Я это еще тогда читал. Ничего, но... Я о стихах судить не берусь. Но красиво напечатано. И написано красиво.

Это, конечно, не Кобзев[xxii].

Все настоящее, но...

Но чего я хочу?

Сам не знаю.

21 раз он употребляет "землю". А, может быть, это достоинство. Но если Котов[xxiii] скажет: "А где же жизнь?". Вообще само слово стихи вызывает во мне какую-то умственную истерику.

Ина, я послал тебе уже на телеграф письма. А ты не ответила. ЭХ ТЫ! Володя.

12

Афон. 5.V.1951

Здравствуй милая Иночка. Не получаешь ты моих писем. И почему это? Я их по-моему каждый день пишу и отсылаю. ...Далеко стучат колеса. Умный и занятный стук... Ина! Неужели тебе не надоело выслушивать от меня в каждом разговоре и в каждом письме... даже не знаю, как это назвать - мне очень тяжело и бессильно.

Милая моя... хорошо, что я хоть сказать это могу кому-то. Как я должен завидовать Володьке Котову[xxiv] написавшему (уже это 1 мая было напечатано в "Комс<омольской> правде") талантливую и свежую поэму.

Ина! А тебе не кажется, что мне уже не стоит писать стихи про улицу. Прочитай Володьку. В первой части там есть нечто про то же. Как мне нужен твой голос!

Это стыдно. Но я написал четыре строчки.

Вновь басовито и тягуче

Гудит на рейде пароход

И взрослой песней той наскуча,

Мальчишек за сердце берет.

И еще:

Вон летят самолеты,

Вон плывут корабли,

Вон пехота без счета

Вся в дорожной пыли.

Громом лес переполнив,

Рвется минами бой.

Мы идем! Хоть до полдня

Продержись, дорогой.

И еще есть наметки строф, но смутные - хорошо бы посоветоваться. Совсем не знаю, как быть.

Ты видишь, что со мною стало?

Я тут читаю газеты. Вернее покупаю каждый день, их у меня целая куча. Читаю-то я их так себе. Много в них интересного.

Я-то я еще делаю?

Ух! Как мне это надоело. И дело не в командировках, не в поездках на заводы - дело в поэтическом здоровье. У меня сейчас такой кризис, что неизвестно, чем это кончится.

Как мешки с мукой летят за борт целые строфы, чтобы не обесценить другие.

И, может быть, худшие по качеству. Как я себе приелся! И тебе, наверно. Прощай.

Володя.

13

Афон. 6.V.1951

Когда я читаю в чеховских письмах такие строчки, как "Иван Щеглов[xxv] написал драму, а я гуляючи отгрохал комедию" или "Щеглов мне не конкурент... Говорю сам себе, чтобы показать, как я доволен своей работой. Пьеса вышла скучная, мозаичная, но все-таки она дает мне впечатление труда. Вылились у меня лица положительно новые"... и т<ак> д<алее> и т<ому> п<одобное> - у меня внутри вдруг загорается нечто подобное. Мне самому хочется написать такие строки, я сам начинаю чувствовать в себе необходимость творчества, дела, работы. Я вспоминаю начатые строчки. Мысли начинают крутиться вокруг них...

Наслаждение! Эти письма. Я прочитал почти том. Весь 1888 год и почти половину 89-щго. Приятно споткнуться о такие слова: "Я в Абхазии! Ночь ночевал в монастыре Новый Афон, а сегодня с утра сижу в Сухуми. Природа удивительная до бешенства и отчаяния. Все ново, сказочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры, пальмы, ослы, лебеди, буйволы, а главное - горы, горы, горы без конца и края и т<ак> д<алее>... темно синее море и т<ому> п<одобное>.

Еще - из каждого кустика со всех теней и полутеней на горах с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Подлец я, что не умею рисовать" (из письма А. С. Суворину[xxvi]).

Очевидно обстановка действует сходно даже на разных людей - мне вроде кажется теперь, что я допустил в своих письмах немного похожего на некоторые фразы Чехова.

Но какая разница.

Одни видят массу материала в каждой травинке здешних мест.

Другой шляется, ничего не видя кроме собственного нутряного чертополоха.

Первый - истинный художник.

Второй - заблудившийся мальчик.

Невдалеке отменяя на каменной террасе, под деревом сидят маленькие девчонки и поют с такими вибрациями, что не понятно как это они запоминают такие мелодии - (какое сладкое и рисующееся слово - мелодия...).

А за облезлыми голубыми перилами внизу, уходящее в гору, к горизонту - море. Синяя степь. Иногда ловишь себя на обманчивой мысли: кажется, что видишь телеграфные столбы на горизонте. До того этот горизонт странен для моря и непохож на воду.

Сегодня у меня хорошее настроение. Проживаю билет, чувствую себя подлецом перед московской родней. Но эта мысль еще больше склоняет к питью, потому что русские интеллигенты, столь вдохновившие моего отца - оставили и в моем нутре след: наслаждение в чувстве собственной виновности и подлости. Хотя это слова скорее для Додика, чем для тебя. Он в этом отношении просто идеал. В этом еврее собраны все отрицательные русские черточки, воспетые Чеховым. Кроме, конечно, и ряда чисто еврейских. Черточки довольно обывательские. Но это все так - плутовство.

А, между прочим, я б с удовольствием получил письмо от Давида Александрыча. С тобой я и так усиленно переписываюсь, что у меня выработалось впечатление постоянного общения, хотя одна сторона молчит и молчит. Великая немая.

Прости.





ПРИМЕЧАНИЯ


[i] Сослуживец Антонины Яковлевны Соколовой (1904-1980).
[ii] ЛАНГЕ Давид Александрович (1928-конец 50-х), врач, один из самых близких со школьных лет друзей Соколова.
[iii] СУХАРДЭ Лидия - соседка Соколовых по "Славянскому базару" (ул. 25 Октября, дом 17, кв. 175, ныне ул. Никольская).
[iv] Летом 1947 года Соколов остался в Москве и готовился к экзаменам в Литературный институт. А. Я. Соколова с дочерью Мариной отплыли на пароходе в Уфу, в которой тогда работал Николай Семенович Соколов (1903-1964).
[v] Литеры "А", "Б", "М", "С" - типы продуктовых карточек, отличались набором и количеством продуктов.
[vi] "Декада" - хлебные карточки на месяц.
[vii] На ул. Пироговская находилась столовая ЦГАДА, где служила мама Соколова.
[viii] Тоба, Тобка и т. п. - кличка собаки Соколовых.
[ix] "Кот" - ОРЛОВ Константин Иванович (1928) - сосед Соколова по дому, его приятель, учился в Литинституте, но не закончил его.
[x] См. прим. 4.
[xi] Летом Соколова мучила простуда.
[xii] Соколов успешно сдал экзамены и был зачислен на первый курс.
[xiii] БЛАГИНИНА Елена Александровна (1903), поэтесса. Руководила поэтическим кружком, отдельно занималась с Соколовым, хлопотала о его зачислении в Литинститут через известного советского поэта В. Казина.
[xiv] См. примечание 4.
[xv] Автобус - кличка собаки Соколовых.
[xvi] ЧАКОВСКИЙ Александр Борисович (1913), прозаик. В начале 1950-х особенно был известен его роман "У нас уже утро" (1949; Сталинская премия, 1950), который и мог читать Соколов, а также повесть "Хван Чер стоит на посту" (1951).
[xvii] Одним из увлечений семьи Соколовых было посещение кинотеатра "Повторного фильма", располагавшегося тогда у Никитских ворот.
[xviii] Речь идет об одном из многочисленных вечеров в Литинституте. Соколов был их неизменным участником и часто ведущим.
[xix] ОСТРОВСКИЙ Иосиф - драматург, однокурсник Соколова.
[xx] КИРСАНОВ Семен Исакович (1906-1972), поэт. В начале 1950-х писал "поэтическую публицистику", выдвинут на соискание Сталинской премии, получил ее в 1951 году.
[xxi] СОЛОУХИН Владимир Алексеевич (1924-1997), поэт, прозаик, публицист. Первая книга стихов "Дождь в степи" (1953).
[xxii] КОБЗЕВ Игорь Иванович (1924-1986), поэт, художник. Закончил Литинститут им. М. Горького в 1950 году. Первая книга стихов "Прямые пути" (1952).
[xxiii] КОТОВ Владимир Петрович (1928-1975), поэт, прозаик, друг Соколова в 1950-е годы. В то время работал корреспондентом "Комсомольской правды", где впервые опубликовался Соколов. Был известен как сатирик и особенно как автор песен к кинофильму "Высота".
[xxiv] См. примечание 24.
[xxv] ЩЕГЛОВ Иван Леонтьевич (1856-1911), прозаик, драматург, один из самых талантливых писателей-восьмидесятников. Чехов часто спорил с ним, но относился уважительно к забытому при жизни писателю.
[xxvi] СУВОРИН Алесей Сергеевич (1834-1912), публицист, критик, издатель. Путешествовал вместе с Чеховым по Европе. Их переписка - одна из самых содержательных у Чехова.

© Кузьмин В., Соколова М. «...У меня в этом году две весны» (письма В. Соколова родным и близким) // Русская провинция, 2000, № 2.

Распахнутое утро Маргариты Ивицкой

Ивицкая М. (Кульпина Л.А.) Кресту не надо пьедестала: стихи. Тверь: Русская
провинция, 2000, 128 с., ISBN 5-87266-048-0.

Тверские поэтессы по-разному привлекают к себе внимание. Марина Батасова устраивает безумные оргии и обнажает груди по частям, но это уже вряд ли относится к области словесной поэзии. Все же, наверное, иногда опыт, некоторая бытовая или бытийная философия жизни, более способствуют словотворчеству, чем ювенильное море юности. Ибо если и может быть поэзия, то не девическая и не девичья, а только женская.

Маргарита Ивицкая - первый сборник поэтессы с таким именем мог выйди только по весне, когда плакучие ивы по берегам верхневолжских озер и речки Ивицы распускают свои протянутые к голубым зеркалам ветви, когда жаркое майское солнце скользит по ровной озерной глади и отражается долгожданным летним теплом в открытое пространство над просыпающейся землей. Широко открытыми глазами встречает человек это утро жизни.

...У жизни есть свой радостный покой.

Под небом все устроено так мудро.

Какой язык у вечности простой -

Божественно распахнутое утро.

До самой глубины открытой душой приветствует, принимает лирический герой поэзии Маргариты Ивицкой свет, снисходящий на землю при рождении нового дня...

Потрясающе просто присутствовать

При рождении нового дня!

Потрясающе нити запутывать,

Как лучи золотого руна...

Потрясающе гладить по гривам

Чуть подрагивающих коней...

И в этом - сила и буйство жизни большие, чем то, что открывается нам в самых до бесстыдства откровенных признаниях тверской поэтической поросли. У Ивицкой есть понимание того, что страсть лишь тогда проявляет свою силу, когда она скрыта под замком, когда она рвется сквозь едва заметные и внешне ничего не значащие прикосновения рук, движения обветренных губ.

Мы с тобою талантливо чувственны!

Ты ласкаешь, целуясь с цветком.

Знаю, все твои мысли буйственны,

Мне держать бы тебя под замком...

Поэзия - это слово женского рода. Женщина - источник поэзии. Ну, а если она сама пишет стихи, то она их просто рождает, растит, воспитывает... Она просыпается после войны, после пожара предательства мужчины. ...Все это есть в стихах Маргариты Ивицкой.

Ничья я женщина, ничья -

Какое горькое признанье,

Какое страшное отчаянье...

Кто разорвал, кто уничтожил сияние и мелодию золотых струн? Бьется душа в черный квадрат пространства вопросами "Почему?..". Ищешь в себе ненависти к тому, кто оставил тебя, и не находишь. Прижимаешь ладони к встречному ветру, но он, не оборачиваясь, спешит дальше. Остается безответная любовь и терпеливое ожидание ее медленного угасания. Она уйдет, наконец, и лишь в сумерки иногда будет возвращаться странными воспоминаниями, далекими и близкими одновременно. Есть путь другой - идти навстречу поэзии, искать в других поэтов... Ведь "спасают Россию поэты и старцы...".

Амулет мой - душевная близость.

Сколько раз выручал из беды...

...Мне бы только не обознаться:

Вдруг душою ты не поэт?

Поэзия - вот главное лекарство от предательства. Может быть, это звучит слишком просто. Пусть фырчат, кривят губы и не замечают необходимости такой поэзии самодостаточные до пустоты эстеты (так они, кажется, себя называют), перерабатывающие тонны словесной ерунды. Но поэзия может быть хлебом.

Если подходить к сборнику Маргариты Ивицкой с точки зрения "эстета", мне бы, быть может, хотелось избежать в нем встречи с некоторыми строками или стихотворениями. Но в целом он заставляет читателя быть художником, ибо настоящим стихам вообще не нужна никакая оправа, восприятию их не мешает некоторое количество словесной мишуры. Это так же понятно, как смысл имени книги, рожденный сердцем тверской поэтессы - "Кресту не надо пьедестала...".

© Кузьмин В. Распахнутое утро Маргариты Ивицкой [рецензия, Ивицкая М. Кресту не надо пьедестала. Тверь, 2000] // Тверская Жизнь. 2000, 31 мая.

Шекспир на русском погосте

Русская провинция: в XXI век. Тверь, № 2/34, 2000, 112 с., 1000 экз., ISSN
0869-6535.

Вышла из печати вторая за этот год книжка журнала "Русская провинция: в ХХI век", 34-я по счету за историю любимого многими издания, которому в будущем году исполняется 10 лет.

На этот раз его обложку украсили произведения художников Марины и Виктора Орловых, чьи работы в технике батика (М. Орлова) и маслом (В. Орлов) были широко представлены на выставках в России, Германии (Берлин), на родине батика, в Шри-Ланке. В "Живописной России", второй тетради номера, кроме очерка об Орловых, поэт Николай Рачков выступает в качестве искусствоведа - создает образ своего друга, художника Геннадия Рогозного. В основе его творчества ­- традиции русского пейзажа. Здесь же - статья Людмилы Галаховой, в которой впервые раскрываются малоизвестные страницы творческой жизни Юлии Игумновой, художницы, секретаря писателя Льва Толстого. Игумнова оставила нам и множество незабываемых образов автора "Войны и мира" на холсте и бумаге: "Толстой с книгой" (1902), "Толстой на Делире" (1906) и другие...

Но помимо замечательного художественного оформления в исполнении графика Игоря Гусева и высокого качества иллюстраций "Русская провинция", как всегда, открывает читателю и полотна, живописующие словом. На этот раз очень многие публикации перекликаются с темой войны - не только Великой Отечественной, в год 55-летнего юбилея ее победоносного окончания. Очерк тверитянина Бориса Ершова посвящен подвигу нашего современника - Героя России Ильи Касьянова. Афганистан, Чечня, Западная Сахара, вновь Чечня, гибель под бандитским обстрелом в ноябре 1999 года...

А открывает книжку поэма "Рассказ ветерана" Виктора Ворожищева из тверского села Вологино. Стилистика ее напоминает лиро-эпические сочинения Александра Твардовского. Впрочем, "лирики", искренних человеческих эмоций, здесь гораздо больше, чем у советского классика. Ведь это рассказ ветерана о своей судьбе на исходе жизни, когда многие ее моменты вовсе не стираются из памяти, а обретают иной - более понятный и беспредельно трагический смысл, чем прежде. ...Речь идет о личной трагедии человека на войне и после нее. О личном и рассказ Александра Огнева "Недотепа". 1946 год, военный санаторий на берегу Черного моря, южнее Констанцы. Возвращение к жизни, возвращение к любви молодого мальчишки, советского офицера.

Рядом со стихами Ворожищева и короткой прозой Огнева по особенному читается повесть Бориса Куркина "Прощай, Германия". Русский профессор Вася Кирпичников, знаток немецкой философии, в прошлом военный летчик, спустя сорок десятилетий оказывается на земле уже единой Германии. Он - патриот, вокруг - мелкие дельцы, продающие остатки некогда кормившей их Родины, власти, которой они верно служили и служат сейчас... Демократия и тоталитаризм - кажется, несовместимые вещи. Но а если приглядеться к тому и другому сквозь классическую немецкую философию, все окажется не так-то просто. И любовь... Вася Кирпичников - для которого немецкий, как родной, и хорошенькая Лени, насквозь пропитанная любовью к Ивану Бунину.

Короткая проза, помимо Александра Огнева, представлена в журнале именами Владимира Штайкмана (Торжок) и Валерия Кириллова (Тверь). "Поправка Джексона" - рассказ писателя, впервые увидевший свет на страницах "Новой литературной Твери". В своем творчестве Кириллов развивает лучшие традиции русской короткой реалистической прозы. Его легкая изобразительная стилистика проникнута глубоким лиризмом и психологизмом в изображении мира природы Верхневолжья и людей, чья жизнь и судьба неразрывно связаны с этим удивительным озерным краем.

"Требуется сторож кладбища" - название остросюжетной новеллы прозаика из Торжка. "...Глупая эта штука - жизнь. Смерть, видать, мстит нам за то, что мы рождаемся. Родимся только, еще ничего у нас нет, а смерть уже в будущем обеспечили себе. И крадется она за тобой по пятам всю жизнь, угадывает момент... Сопровождает, как тень". События, происходящие в "...Стороже..." Штайкмана, напоминают то готический роман (фильм ужасов), то боевик, то (в литературе) позднего Достоевского. Одним словом, прочитайте, не пожалеете (ни обыватель, ни знающий вкус в словесности)... Это Шекспир на русском погосте.

Прочитайте и очерк известного нашего современника Валентина Курбатова "Зовут. Пора идти". Замечательный язык писателя - пейзажиста и мыслителя ведет нас по христианским тропам, что пролегли совсем рядом с "челночными" дорогами Турции.

Помимо прочего, в журнале как напоминание об угрозе "цивилизованного запада" публикуются открытки славянских рабов из Европы в СССР. В рубрике наследие - тринадцать писем родным и близким выдающегося русского поэта Владимира Соколова с предисловием и примечанием Марины Соколовой и Владимира Кузьмина. В отделе критики - Владимир Юдин с ироническими размышлениями над "эротическими грезами" поэта Валерия Редькина.

34-й номер "...Провинции", изданный при содействии Русского общественного фонда А. И. Солженицына, отправляется в путь к очень разному читателю. Но при всем разнообразии мнений, которые мы вскоре услышим в адрес авторов журнала и его редактора, безусловным останется одно - перед нами русский журнал, изданный по-русски, на русские деньги, а значит, изданный - с любовью и трудом, с отчаянием от безденежья, но с верой и помощью - Божьей и людской. И ежели разыгрывается на его страницах Шекспир, то нигде иначе, кроме как на русском погосте.

© Кузьмин В. Шекспир на тверском погосте [рецензия, «Русская провинция», № 2, 2000] // Тверская Жизнь. 2000, 24 мая.

Тень на стене

Безрукова Г. "...Ты не забудь меня, ладно?": стихи. Тверь: ЗАО "Литера-М", 2000, 192 с., 1000 экз., ISBN 5-93435-003-Х.

Творчество Галины Безруковой - едва ли не самое яркое явление в тверской поэзии конца ХХ века, которое, как это часто, к несчастью, бывает по недоброй отечественной традиции, получает подлинную оценку только сейчас, когда автора уже нет в этой жизни. Галина Безрукова сознательно не стала членом Тверской писательской организации, выбрав путь подлинного художественного одиночества...

Впрочем, сегодня при любом случае некоторые ее лидеры рассказывают трогательную историю о том, как долго и безуспешно они "...звали Галю в союз, а она по скромности своей сделать этого не могла". ...Но все же понятно, почему новое посмертное издание стихов Галины Безруковой предпринято не ТОКЖИ, а ее близкими друзьями при финансовом содействии губернатора области Владимира Платова.

Книжка, появившаяся в ЗАО "Литера-М", оказалась, пожалуй, самым профессиональным произведением издательства, хотя и не без помощи коллег из "Русской провинции", сотрудники которой, видные тверские художники Борис Федоров (в качестве иллюстратора) и Игорь Гусев (в качестве дизайнера) работали над концепцией книги. К сожалению, перед нами далеко не полное "Избранное" поэтессы. ...И когда, и кому еще удастся собрать все вместе?

Какие это женские стихи! Какая сила в них неимоверная! Какая страсть и какое отчаяние... Все - самой высшей степени, самой высшей пробы, какой требует истинная поэзия - не придуманная, пережитая, прочувствованная - от улыбки на губах до боли в сердце. Какая предельная откровенность перед самой собой.

В палисаднике заледенел шиповник.

Из колодца не достать воды.

Предал самый преданный любовник.

Неоткуда больше ждать беды...

...Откровенность в любви и в ненависти, в осознании трагедии измен и непонимании их истоков, в отчаянной смелости ставить перед собой "ненужные" вопросы "Почему?..", на которые невозможно найти ответа - все это содержание поэзии Галины Безруковой. И сколько фрагментов жизни, превращенных в поэтические образы, почти символы и знаки ("...заледенел шиповник. // Из колодца не достать воды..."), вырваны пронзительным взглядом поэтессы у серого холодного пространства. Мне кажется, Галине Безруковой часто было холодно в нашем мире – внутренне и физически. Но как она любила смотреть вокруг, с какой нежностью – на людей, на их мир. С какой необыкновенной материнской силой любви она пишет о детях, словно об ангелах.

...Одуванчик отцвел.

На лужайках белесый туманчик.

Жизнь лебяжьих лужаек

бесплотна почти и легка.

И проходит коричневы

в выцветшей маечке мальчик

И, совсем без усилий,

превращает цветы в облака.

Ее поэтические тексты удивительно прозрачны, в них нет ничего витиеватого, придуманного, но там нет ничего и описательного – это не строгие масленые картины... Если продолжать художественный язык, это – акварели: "белесый туманчик", "лебяжьи лужайки", "коричневый мальчик", "выцветшая маечка"... Безрукова очень точно видит цвет, стремится в открытые пространства, у нее почти нет темных стихов, даже под сумрачными покровами леса, туч, стен домов она всегда искала эти прозрачные островки: "В лесу светло, как в божьем храме...", "Пора прозрачнейшего неба...", "А окна выходили в сад. // И двери выходили в сад. // И гости выходили в сад...", "...оплыли и умерли свечи. // Только с вечера зал заливает немыслимый свет". Ее поэтический мир, вопреки боли и страданиям героя – брошенной, непонятой, отвергнутой женщины, светел: там так много золотого, солнечного.

Никому из тверских поэтов не удавалось так непосредственно писать об Александре Пушкине. Быть может, потому, что взгляд поэтессы искал едва уже заметные, но значимые следы присутствия Пушкина в современном берновском или чукавинском пейзаже. Помните, это было уже у Анны Ахматовой – "Смуглый отрок бродил по аллеям, // У озерных грустил берегов...". Пушкин Ахматовой – в шелесте шагов. Пушкин Безруковой – в движении теней...

...Нежный, чуть-чуть горчащий,

Белый стоит холодок.

Там, в отцветающей чаще,

Много есть тайных дорог.

Тропок полно неизвестных.

Кто проходил здесь в тени?

("Праздничная обнова...")

...Хозяев нет. А гость веселый – жив.

И грянет гром, под вечер, торжествуя!

И штукатурка рухнет, обнажив

Тень на стене – кудрявую, живую...

("Сегодня, словно в русской бане, парко...")

Так и Галина Безрукова осталась теперь в незаметном для многих из нас движении теней. И, может быть, и она понимала, знала, что разожгла этот пожар в себе для нас, а мы – не поняли этого.

...Только зачем все это?

© Кузьмин В. «Тень на стене...» [рецензия, Безрукова Г. «Ты не забудь меня, ладно?..» Тверь, 2000] // Тверская Жизнь(Новая литературная Тверь), 2000, 13 мая.

Краеведческие записки

Кольцов А. Д. Край наш Пеновский. Краеведческие записки. Москва: Сервис делового мира, 1999. 168 с., без ISBN.

Вторая книга краеведа Александра Кольцова - "Край наш Пеновский" - продолжает знакомить читателей с историей и современностью Пеновского края.

Перед нами образец народного краеведения - тех немногих авторов, которым судьба благосклонно дала возможность дожить до времени, когда для издания краеведческих заметок не нужно преодолевать многочисленные цензурные препоны, как это было еще десятилетие назад. Множество рукописей советских краеведов, к сожалению, еще долгое время будут пылиться на полках архивов и музеев, а многие из них, увы, безвозвратно потеряны.

Книжка Александра Кольцова издана в Москве, а не в Твери (первая вышла в ТОКЖИ в 1995 году). И это тоже досадный признак времени: многие тверские авторы, М. Роженков, Н. Бархатова и другие все чаще предпочитают издаваться не в областном издательстве, а в издательских фирмах Москвы и Санкт-Петербурга. Причина - в дороговизне и качестве услуг. Исследованию Александра Кольцова повезло: оно издано аккуратно и со вкусом.

Содержание "...Записок" столь же разнообразно, как и сама жизнь жителей Пеновского края. И вот проблема: как их величать? "...Пеновчане"? В книге, к сожалению, на этот вопрос я ответа не нашел... Кстати, топонимике посвящена здесь целая тщательно написанная глава. Здесь есть много интересных наблюдений над названиями, которые основываются на знаниях народной этимологии. Впрочем, чем дальше в глубь веков уходит автор, тем, естественно, больше возникает вопросов, и уж совсем много, когда взгляд его обращается на 5-8 тысяч лет назад. И тем трогательнее возращение автора к современности и забота о судьбе водоемов, вообще не имеющих названий...

Но главными героями книги Александра Кольцова, безусловно, стали известные и малоизвестные уроженцы Пеновской земли. "...Записки" удобны для чтения тем, что по своему жанру и устройству напоминают то путеводитель, то биографический словарь. Это замечательно, потому как жителям малых пространств в век средств массовой информации, как это не удивительно, порой достаточно трудно ориентироваться в культурном и социальном объеме своего края. И, действительно, сегодня мы порой лучше знаем, что происходит в 25-ом штате США, чем в соседней деревне.

Знатным людям Пеновского района посвящены около 100 страниц, примерно столько же представлено портретов. Информация по качеству вызывает интерес не меньший, а, быть может, и даже больший, чем выпуск первого тома "Тверской энциклопедии". И для меня вдруг стало открытием, что известный литературовед, сотрудник Пушкинского Дома Александр Михайлов родился и рос недалеко от Пено и часто приезжает на родину. И таких открытий будет множество у тех, кто впервые возьмет в руки эту небольшую книгу. Некоторые "открытия" добавили в нее и журналисты "Тверской жизни", организовавшие летом 1998 года международную экспедицию "Западная Двина - 98". О ней - последние главы исследования...

В "...Нашем крае..." Александра Кольцова официальное (уставы, документы, цифры) уникальным образом не противоречит естественной жизни народа, отраженной в мелких подробностях повседневности. Было бы замечательно, если бы и краеведы других районов Тверской области поторопились сделать свои "открытия" и отобрать хлеб у будущих историков, которым от сегодняшнего дня, быть может, останутся лишь ветхие страницы пожелтевших газет.

© Владимир Кузьмин, 2000

Гроза в вишневом саду

Настоящая майская гроза силы неимоверной бушевала в апрельском небе Твери, когда в стенах Тверского академического театра драмы герои волнующей пьесы Антона Чехова, одушевленные режиссерским мастерством Народной артистки, лауреата Государственной премии России, профессора Веры Ефремовой, ведущих и молодых актеров ТАТД, спорили о любви к вишневому саду - "всей России..." - о его и ее судьбе и о своей. По залу на самое мгновение прошел едва заметный ропот недоумения, и... публика затихла, вслушиваясь в надрывный голос Раневской, пробивающийся сквозь громовые раскаты и шум природной стихии. В Твери шла гроза, в театре - премьера "Вишневого сада". Но гроза, трагедия, разыгрывалась на сцене.

Конечно, для подлинного режиссера-художника драматический текст неисчерпаем. Впрочем, вероятно, это, в первую очередь, он - гениальный Антон Чехов - влил в пространство диалогов своих героев бесконечные горизонты смыслов. Но уже не только наше время, неблагодарное, губительное для цветения садов в душе и часто в жизни, открыло в известном тексте пьесы поразительную трагическую глубину. Открыла она - Вера Ефремова. И, согласившись на это, поставила перед собой, перед актерами, перед театром задачу, быть может, катастрофически сложную, но выполнимую. И задача эта решена: катарсис, переживаемый зрителем на постановке "Вишневого сада" в новой интерпретации Тверского академического, погружает его в то особое состояние, в котором переплетается и страх за героев, и сострадание к ним, и принятие происходящего на сцене как события возвышенного, дающего надежду...

"Вишневый сад" - трагедия. Как это странно, но как снова по-чеховски!

И ведь, действительно, внимательно следя за сценографией спектакля, легко догадаться, как трепетно и осторожно относится Вера Ефремова к драматическому источнику, строго следуя за акцентами, расставленным в пьесе самим Чехов, но из-за устойчивой традиции играть "...Сад" как "комедию в четырех действиях" часто остававшимися незамеченными.

Опыт большого художника позволил Вере Ефремовой отказаться от бесконечного числа театральных штампов, преследующих постановщиков "Вишневого сада" за почти уже вековую (пьеса написана в 1904 году) историю сценической жизни драмы Антона Чехова. Например, размеренно вошел в пьесу, потеряв чрезмерную значимость, монолог Гаева перед шкафом, а вслед исчез из спектакля и Гаев как поверхностный дурачок. Появился Гаев народного артиста Александра Чуйкова - добрый, даже в чем-то рассудительный человек, своего рода философ, и главное - интеллигент. Вообще, в новой постановке много режиссерских находок.

Уже и в воплощенной на сцене работе художника театра Е. Бырдина чувствуется бесконечный трагизм. Цветовое решение декораций - по преимуществу сумрачное, и сад, белый сад, который как будто бы нависает над сценой, распластав белые ветви своих крыльев. Это то руки птицы, прикрывающей от стихии своих детей, то белый саван забвения. Сад над сценой - не просто художественная условность, Вера Ефремова закономерно вывела основное действие под кроны цветущей вишни, следуя своему глубокому сценическому замыслу... Этот сад жив, пока по его сумрачным аллеям бродят Раневская и Гаев. Они боготворят этот сад, в нем они выросли, вместе с ним они выросли. С их отъездом сад умирает. Но в гибели сада у Веры Ефремовой есть и онтологический смысл неизбежного естественного конца жизни.

Очень большое место в сценографии спектакля занимает и поэтика камня - у Чехова это полуразрушенная часовня и "большие камни когда-то бывшие, по-видимому, могильными плитами". Сценический почерк Веры Ефремовой очень чувствителен к внутреннему смыслу ремарок и афиш. Вот, например, Раневская, воплощенная в поразительной игре заслуженной артистки Ирины Андриановой, опускается на колени и перебирает, собирает в горсть камни в своем саду. Уже только странный шум, звук, голос камней, голос родной земли Раневской, голос сада плывет в зал, завораживает его. А потом - взрыв эмоций. Раневская оборачивается и швыряет эти холодные камни в сад - в саму себя, в свое прошлое. И надломленная белая ветка накрывает рухнувшую вниз, к ногам сада помещицу.

И, наконец, в финале старый Фирс (Заслуженный артист Николай Бутрехин) бредет по сцене к тем же могильным камням. В его руках белые ветви умирающего сада, слышен стук топора. Кажется, вот сейчас, он, обессиленный, уронит одну ветвь, вторую... уронит все, что осталось от белой-розовой-алой эпохи вишневого сада, а за ним - белая дорога несбывшихся воспоминаний. "Жизнь-то прошла, словно и не жил. Я полежу... Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего... Эх ты... недотепа!.." Фирс несет эти ветви к старым камням, и возлагает их, словно на надгробие... Впрочем, они еще кому-то послужат фундаментом.

Неимоверно тяжело, трудно выдержать весь спектакль в столь остром трагедийном ритме. Актерской труппе Веры Ефремовой это удается.

Раневская Ирины Андриановой - героиня во власти роковых обстоятельств. Она появляется на сцене в темно-коричневом платье (художник по костюмам - И. Подосенкова) цвета родной земли, к которой возвращается из Парижа, потом, отдавшаяся мечтам о былом, выходит в нежно-голубом с едва заметным оттенком розовой метели вишневых лепестков, наконец, кажется, уходит в черном - дорожном. Но это лишь цветовые точки психологических вершин в настроениях, которые переживает Раневская Андриановой... Эта женщина умная, верная, страстная во всем - в любви и ненависти. Нервная, экспрессивная стилистика игры несравненной Ирины Андриановой наиболее соответствует общему режиссерскому замыслу. Многие сцены в исполнении Андриановой здесь хочется видеть вновь и вновь, отыскивая в сложной психологической игре актрисы новые нюансы.

Бесподобен актерский дует Андриановой с Народным артистом Александром Чуйковым в роли Гаева. Чуйкову удалось создать образ, прежде всего, интеллигентного человека. И трагедия Раневских и Гаевых выглядит на сцене именно как трагедия сегодняшней русской интеллигенции, может быть, даже шестидесятничества ХХ века. Мизансцены с их участием выстроены блестяще. В каждом акте были такие моменты, когда просто хотелось аплодировать уже только одному положению актеров на сцене. Вот, например, в середине первого действия Гаев, Любовь Андревна и Варя (артистка А. Панкова) смотрят в сад, Раневской привиделось, что ее покойная мать идет по аллеям (звучит Senza mamma). А вот напряженный момент отъезда - вся семья на сцене, герои расставлены, словно в погребальном ряду - кто за кем уходит, где-то позади Лопахин.

Народный артист Константин Юченков внес изрядную долю породистого благородства в характер Ермолая Лопахина. Он, по замыслу Антона Чехова, реализованному в постановке Веры Ефремовой, тоже дитя "Вишневого сада", быть может, самое последнее, он знает - что губит... Не то, чтобы губит, а пытается провести ловкую и умелую хирургическую операцию, вопреки желанию больного. Проводит, радуется, по-мальчишески, но и огорчается сильно, уже по-мужицки, понимая, что ничего и никого не вылечил...

В спектакле, как всегда у Веры Ефремовой, много молодежи.

Чеховские Аня, Варя, Петя Трофимов - они здесь, в вишневом саду, все-таки лишь потому, что не знают, куда идти. И хотя зовет Петя (артист А. Павлишин) сажать новый сад, он все-таки его не посадит. И не только потому, что сперва надо бы вырубить прежний (этого, впрочем, он тоже не сделает и по душевной слабости своей и по физической). Такой пустой и слабый Петя в "Вишневом саду" у А. Павлишина. Такова и Аня (милая и молодая, о которой все заботятся - старшая сестра, дядя, но, кажется, не мать: она - жалеет) в исполнении артистки И. Погодиной. Весь спектакль, вскоре после приезда, она уже спешит, торопится отсюда, ее стесняет и беспечная, болезненная расточительность матери, и странное запустение, и холод майского мороза, и осознание финала.

Молодежь все понимает. Гаев с Раневской просто понимать отказываются. Лопахин - делает деньги. Как все это напоминает современность...

Гаев с Раневской оказываются лишними в "вишневом саду". И в этом смысле интересны образы спутников Раневской - безумной гувернантки Шарлотты (артистка Л. Лепехина) и молодого лакея Яши (артист Б. Бедросов). Раневская возит с собой эту никчемную свиту. В постановке Веры Ефремовой одна напоминает то бревно (она позже, в душевном смятении или игре, выдает его за своего ребеночка), то неуклюжую деревянную куклу (сцена угадывания карт с Симеоновым-Пищиком - Заслуженный артист В. Чернышов). Другой (Яша) изводит изрядно шампанского... Пользы - никакой... А эпоха, а новое время требует ее - пользы дела.

И, наконец, будто погребальная мелодия звучит в спектакле Senza mamma (из Suor Angelica) (музыкальное оформление Г. Семенова). И звук, странный звук сопровождает это действо... Не просто струна, как в финале чеховской пьесы, а струны, множество струн в душах человеческих рвутся в этом спектакле. То ли капля, то заледенелый на майском морозе и нераскрывшийся бутон срывается с ветви и падает, разбиваясь, о застывшую землю. Этот странный звук, то как метроном отсчитывает уходящее время Раневской и Гаева, то отбивает ритм в безудержном вальсе...

Значительной творческой смелостью, уверенностью в себе должен обладать режиссер, решившийся преодолеть клеймо "могильщины", лежащее с ранних времен советского русского театра на любых попытках трагической интерпретации "Вишневого сада".

Народной артистке Вере Ефремовой преодолеть удалось... Она, расслышав под кронами цветущего сада голос приближающейся грозы, соткала поразительную по глубине трагическую поэму из противоречий современной русской жизни и противоречий текста великой и простой драмы Антона Чехова.

© Кузьмин В. Гроза в «Вишневом саду» // Тверская Жизнь. 2000, 18 апр.

Безумные игры Евгения Ожогина

Ожогин Е.И. Игра в предательство: повести и рассказы. Ржев: "Кимрская типография", 1999, 303 с., 500 экз., ISBN 5-901204-09-3.

Наша литература осваивает все новые сферы жизни, все смелее ум провинциального писателя врывается в самые потаенные углы человеческого существования.

У нас уже есть зачатки тверской фантастики: И. Крупеникова, А. Бор. Эротическая и сексуальная энергия бьет ключом: В. Грибков-Майский, Н. Семенов, В. Редькин - в стихах последнего, правда, эротическое вольнодумство - "обгрызенные во сне фаллосы", "писающие девочки" и проч. - причудливо сочетается со страстью к христианскому медитированию. Наконец, у нас появились и свои "криминалисты"... И не только Евгений Журавлев с романом, вышедшим в популярной серии "Черная кошка", но и ржевитянин Евгений Ожогин, вторая книга повестей которого издана в Ржеве в конце минувшего года.

Прежде чем приступить к короткому разбору нового сборника Ожогина, не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов о Ржеве, как одном из издательских центров Тверской губернии. Ржевское производственное полиграфическое предприятие в последние годы регулярно дарит нам книги тверских писателей, но странно, что до сих пор там нет самостоятельного издательства. В итоге на книгах типографии П. Каринцева мы встречаем вот такую географическую бессмыслицу: "Ржев: Кимрская типография", "Ржев: Нелидовская типография"... Неужели так мало в русском языке слов, так мало словесных примет родного края? Не пора ли всем издательствам обрести свои звучные, запоминающиеся имена... Не пора ли научиться соответствующим образом оформлять свои издания: чтобы читатель по необходимости мог узнать имена корректоров, верстальщиков, наборщиков и художников... Все это - пойдет только на пользу, только избавит нас от налета непрофессионализма и местечковости.

В "Игру..." Ожогина вошли девять рассказов и четыре повести, но из них лишь сочинение, давшее название сборнику, в большей степени свидетельствует об уровне художественного дарования автора. В остальных, к сожалению, заметна недопустимая языковая спешка, торопливость в развитии сюжетных коллизий. Причины этого видятся нам в том, что профессиональное (в прошлом Евгений Ожогин - сотрудник ГОВД, закончивший Академию Министерства внутренних дел) вступает у автора в противоречие с его нынешним писательским и журналистским призванием. Иногда такое бывает... Не удивительно, что "Игра в предательство" - текст, который с точки зрения его жанра не имеет ничего общего с криминальной повестью. Это текст социальный: я бы сказал - социальная-психологическая драма; остросюжетность - не более, это все, что каким-то образом связывает "Игру..." с "криминальными жанрами".

У Евгения Ожогина есть способность к тонким психологическим мотивировкам. Это психологизм действия, положения, выдающий качество внутреннего состояния героя благодаря пристальному вниманию Ожогина к его мимике, внезапно изменившейся интонации голоса, какому-то едва заметному или стремительному движению.

Только у писателя, исключительно полно осознающего свою художественную задачу, название произведения входит в самую стилистику текста, продолжает его. С "Игрой..." происходит именно так... "Игра в предательство" - это ведь в значительной степени оксюморон, и именно на этом предельном повествовательном контрасте - невозможности играть в любовь, в другие чувства, в предательство, наконец, развивается сюжет повести.

...Безумные человеческие античеловеческие игры с непостижимым смыслом. ...Но зато с мыслью, с глубокой мыслью художника, которая будто бы приходит к читателю из текста - совершенно невзначай.

© Кузьмин В. Дикие игры Евгения Ожогина [рецензия, Ожогин Е. «Игра в предательство», Ржев, 1999] // Тверская Жизнь. 2000, 11 апр.

По струнам души

СТРУНЫ: сборник стихов. Старица, 1999, 68 с., 1000 экз., ISBN
5-87169-004-1.

В самой глубине души человека, глубине - не доступной подчас и ему самому, а стороннему наблюдателю и вовсе, натянуты струны... Затронуть их нелегко. А если и коснется кто невзначай струн души, то и звук их удается расслышать не всегда - так глубоко сокрыты они. А ежели и расслышишь, то, бывает, ужаснешься звуком, рожденным ими. Душа человека - потемки, и только сам знаешь, какие дороги проходят сквозь эти сумерки, только сам слышишь ее струны. Какое же мужество щедро и звонко сыграть на этих струнах в слякотное пространство современной жизни.

Этот мужественный поступок совершили десятеро смелых - члены тверского клуба инвалидов "Виктория" и их президент Н. Бельтюкова. К сожалению, скромная книжечка, вышедшая уже скоро как год назад осталась почти незамеченной. Но каким событием была она для участников этого отлично сыгранного, вопреки бесконечным неудобствам - внутренним, экономическим, бытовым, струнного ансамбля...

Повод говорить об этих людях, о светлых сторонах человеческой души, проросшей через физическое унижение, есть всегда. Есть он еще и потому, что 18 марта сбудется долгожданная мечта "викторианцев" - из далекой Соминки, куда не без трудностей приходилось добираться им последние несколько лет, их принимает к себе дом культуры "Химволокно". Это и свидетельство признания их деятельности, и знак внимания одновременно.

Что означает отнять у человека способность двигаться, способность видеть?.. Значит - вырвать, отобрать часть сердца, часть души, окружить их бесконечным слоем непробиваемой глухой пустоты, до края которой нет сил дотянуться. И тогда великих сил стоит строительство "своего" мира - красивого, широкого... Такой мир невозможен без поэзии...

Конечно, если рассматривать стихи "викторианцев" как литературный материал, в них можно отыскать множество художественных неточностей, но не беспомощности. Там, где не хватает техники, средств и формы, остается, пробивается сквозь асфальт общественной отвергнутости, большое содержание. И часто уже нам не хватает тонкого слуха, чтобы внять этим странным звукам струн человеческой души. Как это, действительно, странно и непонятно для нас... Люди, порой закрытые, изъятые из общественной жизни, знают и понимают больше, чем мы. Каково это счастье, рожденное в муках и страданиях?..

У тверских "викторианцев" есть и свой гимн, написанный Любовью Образцовой. Простые, но громкие слова о героической повседневности.

...Пытливый ум, высокий дух

И творческих фантазий взлет.

А рядом умный добрый друг.

Тот, кто оценит и поймет.

Вот то, что нам не даст увязнуть

В болотной жалости к себе.

Мы превратим рутину в праздник...

...Но в этой повседневности, хотя на первый взгляд можно и обмануться, нет и ни доли ущербности. Есть уверенность в себе, твердость в осознании жизненной позиции - то, чему может позавидовать и всякий "нормальный" человек.

Бежала бодро, а потом

Вдруг сдали, захромали ноги.

Но то - пустяк! Вы мне умом

Не дайте захромать, о Боги!..

Возвращаясь к музыкальному названию сборника, невозможно не обратить внимания на мелодическую основу образов, которые рождаются в стихах "викторианцев" - они практически все без исключения озвучены... льется звон хрустальной вазы с умирающими цветами, бегут детские руки по клавишам рояля (Ирина Назарова), поет в кустах соловей, бушует вьюга, грохочет гроза (Валентина Назарова)...

...Стекает ночь каплями.

Одна сидишь до зари...

На улице смешными цаплями

Гаснут уже фонари...

(Валентина Назарова)

В этих стихах есть и чуткое ощущение хода времени - "Годы к закату, а чувства острее..." (Валентина Николаева), "Проходит день. На небе гаснет солнце. Я, как обычно, сяду у окна..." (Дмитрий Комар), "Как радостна эта минута - надрывно звонит телефон..." (Галина Легенко), "Как хочется в детство вернуться иногда..." (Жанна Кузнецова), в женской поэзии - непременная любовная тема: через строку, через слово, через звук... И как остро она выражена вот в этих стихах Ирины Полиновой...

Милый мой, любовь твоя - это зеркало,

В котором я вижу себя.

Не любуюсь собой, а только смотрю на себя...

(Зеркало)

Закономерная чувственность, проникновенность поэзии "Струн" удивляет и своей очевидной наглядностью, проникающей в пейзажную лирику.

Осенний лист роняет ива

На гладь речную в сентябре...

И, как волшебные фрегаты,

Скользит опавшая листва

Куда-то в даль, за перекаты,

В страну чудес и волшебства.

(Валентина Михайлюта)

И в каждом слове здесь звучит правда до последнего ее предела - "Ах, зеркало, не говори мне правду!.. // Сама ее отлично знаю всю..." (Марина Жужкова). Степень откровенность авторов "Струн" так велика, что порой может смутить читателей из "другого" мира. Речь идет об откровенности, прежде всего, с самим собой. Мужество, которое воспитали в себе "викторианцы", позволяет им эту великую щедрость - посмотреть в свои глаза, узнать и осознать, чего стою "Я", так изучить, так основательно обжить этот свой мир, чтобы без малой доли боязни и смущения, сыграть нам, сыграть для нас на струнах своей души.

© Кузьмин В. По струнам души [рецензия, «Струны: стихи», Старица, 1999] // Тверская Жизнь. 2000, 16 марта.

Игра в овец и волков

Премьера в Тверском Академическом театре пьесы А. Островского "Волки и овцы" в постановке Александра Чуйкова (спектакль, известный театралам по малой сцене, представлен ныне на большой к 125-летию со времени создания пьесы) немало порадует поклонников театрального искусства зрелыми работами молодых мастеров, среди которых вчерашние и сегодняшние студенты Тверского курса ВТУ имени М. С. Щепкина...

Режиссер спектакля, Народный артист России Александр Чуйков, превратил некогда хотя и уверенную, но все-таки ученическую вещь студентов тверской "Щепки" в блистательный спектакль, в котором каждая актерская работа, конечно, не без некоторых замечаний, а они должны быть у всякого требовательного зрителя, тем более - критика, может служить образцом профессионального успеха и заслуживает безусловного внимания...

Не говоря уже и о вечной актуальности купеческих пьес драматурга. Они в нынешние времена, как, впрочем, и всегда открывают нам новые грани взаимоотношений именно наших современников, поэтому, быть может, публика так живо реагировала на диалоги и события, развертывавшиеся на сцене. Но, конечно же, главная сила притяжения исходила от актеров, их высокого мастерства и желания, настроя работать в этот вечер для зрителя.

Режиссерская мысль Александра Чуйкова показалась нам сложной и простой одновременно. Мы уже и в Твери с недавних пор привыкли видеть классику донельзя искривленной постмодернистскими уловками и карнавальными приемами. Наверное, и Чуйков мог вложить в руки, скажем, Вукола Чугунова сотовый телефон, заставить въехать помещика Беркутова на сцену в "Мерседесе", но все было не то - не Островский и даже не Чуйков, а - грязная действительность, просвечивающая сквозь толстые театральные стены.

Чуйков же задал спектаклю современный ритм - сценическими решениями, архитектурой мизансцен, музыкальным сопровождением... К последнему, наверное, больше всего вопросов... Но вместе все сценические приемы концентрируют внимание зрителя, они подчинены общим задачам, известным режиссеру и скрепляющим многослойный спектакль в единое художественное полотно.

А сколько было сложностей? Напомним вновь, что по своему актерскому составу спектакль слишком молодой, и именно эта физическая молодость, которая, вопреки любому таланту и гриму, будет пробиваться сквозь косметическую краску, разрушая любые законы, придуманные Станиславским, может иногда помешать самой стилистике эпохи, воссоздаваемой на сцене. Наверное, иногда это было... Но не было и намека на беспомощность и недостаток профессионализма. Стало быть, замысел некой театральной мастерской, в которой студент растет до актера на сцене и вместе с ним удался.

Удались и роли.

Хороша помещица Меропия Мурзавецкая в исполнении артистки Д. Плавинской, точно создающей образ холодной и расчетливой обанкротившейся хозяйки, способной на подлость, подлог и обман. Но Мурзавецкая Плавинской не лишена и некоторой привлекательности - и это тоже до конца воспринятый режиссером и актером замысел драматурга: изобразить женщину хитрую, но умную, понимающую незавидность своего положения в обществе. Законодательница общественного мнения Мурзавецкая, прикидывающаяся в черном одеянии благодетельницей, саморазоблачается. Но женщина она скрытная, подлинный ее характер скрыт по замыслу драматурга от внимания зрителя. Режиссер Чуйков находит те сценические решения, которые открывают залу подлинное состояние ее души. К Мурзавецкой приходят крестьяне. Эту сцену не играют, лишь звучат голоса, а в ответ слова Мурзавецкой, играет ее голос, ее положение на сцене.

Игра А. Панковой (Евлампия Купавина) подчинена созданию образа противоположного Мурзавецкой. Красавица с деньгами, не умеющая вести им счет, несколько витающая в небесах... - не ведающая о действительности иной, кроме амурной. Артистке Панковой прекрасно удается эта пустая, внешне блистательная, со вкусом задрапированная "фарфоровая статуэтка", чей звенящий соловьиной трелью голосок пролетает в неизвестность через пространство зрительного зала. Сколь легка Купавина Панковой, столь же неповоротлива Мурзавецкая Плавинской - она, безусловно, художественный центр комедии Островского и до поры до времени (явления Беркутова во втором акте) главный режиссер разыгрывающегося спектакля. Слова о женской свободе звучат в ее устах как пустые фразы, вычитанные в каком-нибудь модном журнале, что она листает, быть может, времена от скуки, чтобы быть в курсе веяний света. Тронувшаяся умом Анфуса Тихоновна, ее тетка, в игре С. Исаевой, студентки Тверского курса ВТУ - дурочка неимоверно привлекательная. По замыслу режиссера - она убогий фон, оправа, призванная как можно более ярко проявить перед залом все неприглядные "прелести" героев пьесы, когда те в очередной раз начнут играть в "овец". Не так много слов в этой роли, но сколько сыгранного интерьера и как много в нем сказано. Талантливый труд и большая удача молодой артистки...

Впрочем, вспомним, что перед нами разыгрывается именно комедия... И часто по воле режиссера Александра Чуйкова не только "комедия характеров", но и "комедия положений". Особенно, на наш взгляд, это соединение удалось дуэту актера А. Журавлева (Михаил Лыняев) и актрисы О. Крыловой (Глафира Алексеевна, родственница Мурзавецкой).

Лыняев Журавлева - одна из самых лучших актерских работ новой постановки пьесы А. Островского "Волки и овцы" на тверской сцене (прежняя, к слову, была создана Верой Ефремовой в 1978-1979 гг.). Лыняев, который у Веры Ефремовой, кстати, когда-то в исполнении Александра Чуйкова, был больше лежебока, очень близкий Илье Обломову, теперь, благодаря актерским качествам Журавлева стал неким добряком, но вовсе не бездельником и простаком. Эта большая доброта и мягкость и формирует линию его отношений с Глафирой.

Что такое Глафира в инсценировке Чуйкова? Женщина, познавшая все прелести светской жизни столицы, а теперь облачившаяся в монашеское платье, которое сделало ее еще более привлекательной. Она не столь коварна, как кажется, на первый взгляд... Ее замысел женить на себе Лыняева выглядит вполне безобидным, когда оказывается, что сам Лыняев вовсе не против одеть на себя этот хомут и молча трястись на козлах 12 верст от именья до уездного города. Лыняев - жена, Глафира - муж: так говорят о подобных ситуациях.

Вообще некоторая идеологическая и классовая подкладка под мыслями и действиями героев пьесы, которая ранее выходила на поверхность, теперь совершенно не заметна. Все они в постановке Чуйкова - и волки и овцы одновременно. Даже Василий Беркутов (артист Б. Лифанов) как-то теряет свою волчью сущность, выглядит растерянным и усталым, а потому появление его в доме Мурзавецкой зрителю не знакомому с текстом покажется неожиданным и внезапным. Стремительность, уверенность, свойственные этому характеру, - все это куда-то потеряно артистом Лифановым.

Аполлон Викторович Мурзавецкий... Этот образ дает актеру великую пищу... Его сложно играть вдвойне, потому что по своей внутренней натуре он - Аполлон - сам актер, страстный, эмоциональный, неудержимый. Отчего он гуляет - оттого, что такая душа его не находит понимания в кругу равных себе. И потому он сравнивается с простым людом - пьет в трактире. В постановке Чуйкова он, скорее всего, и становится главной жертвой, остальные вокруг - волки, в стае которых недолгая война из-за жирного куска - имения Купавиной. Все это выражает на сцене артист А. Павлишин. Его Аполлон - это в определенной степени Арлекин: он - смешен, но он - плачет... Надрывается в его руках балалайка, рыдает гитара.

Еще один хамелеон в пьесе - то волк, то овца - Вукол Наумович Чугунов в исполнении артиста Н. Ефремова. И он тоже игрок вдвойне... Что его держит у рук Мурзавецкой - деньги, как всегда, но руки-то ее пусты. Так отчего же не помочь наполнить карман, тогда, быть может, и она поделится.

И, наконец, несколько слов о Клавдии Горецком (Б. Бедросов) и камердинере Мурзавецкой Павлине Савельевиче (В. Кулагин).

Бедросов, конечно, задорен, удал, по-есенински обаятелен... - в этом и его герой. Ему - Бедросову - в мыльных операх играть, но он красив и в своем бешеном пьяном упрямстве и буйстве, что доводит Горецкого до Сибири. Из него так и льется праздник, что бушует на деревенской околице недалеко от усадьбы Купавиной. Кстати, удачно поставлены танцы Василием Соколовым и очень точно вписаны режиссерской рукой в полотно спектакля.

...Кулагин в роли Павлина как всегда без всякого видимого внешнего труда легко решает сложные актерские задачи.

Премьера прошла, отзвучали аплодисменты, спектакль входит в жизнь на большой сцене. Надеемся, что та жизненная и актерская энергия, которая вложена в эту постановку, не угаснет скоро.

"Волки и овцы"-2000 - удача нового Тверского академического, удача тех, кто будет играть на этой сцене в XXI веке - молодой, но сильной актерской труппы, которую подготовили Вера Ефремова и Александр Чуйков. И этот молодой всплеск превратится в большую волну новых талантливых работ, актерских звезд и открытий.

© Кузьмин В. Игра в овец и волков [рецензия на спект. ТАТД «Волки и овцы»] // Тверская Жизнь. 2000, 1 марта.