Последнее лето свободы. Волжские стихи поэта-узника Валентина Соколова

Каторжная судьба русского поэта Валентина Петровича Соколова привела его весной-летом 1956 года в Калинин, на 101-й километр. Закончился Воркутинский срок, первая «десятка». Их будет еще две, а всего, по странному стечению обстоятельств, – символичных 33 года мытарств по советским тюрьмам, чекистским застенкам и психушкам.

Последнее лето свободы в тихом волжском городе недалеко от родины – станционного Лихославля. А ведь, наверное, доехал, прошел по улице Бежецкой, где когда-то жила семья: отец, мать, два брата – Юрий и Валентин. Посмотрел и на школу, где когда-то... Да, конечно, «Не любил я жалкой позы // Пионерских прилипал // И мальчишкой галстук-розу // На рубашку не цеплял». Но остались еще старые друзья, с которыми гонял в футбол, бегал на озеро, искупаться, уплыть на лодке в тихие скрытые заводи, удить рыбу. Неужели всего этого не было, а только жестокое сопротивление действительности в душе шестнадцатилетнего мальчишки: «Все казалось мне обманом: // Жест учителя, бред книг, // И презренье к чуждым странам...».

Нет, тогда все была игра, и сочинительство – игра в слова, маленькая тайна от больших взрослых. И подчеркнутая настороженность отца к словесным упражнениям лишь усиливала поэтический азарт в душе, в сердце. А остальным далеким людям в послевоенном пристанционном городке вовсе не было дела до паренька с книгами. Ничего особенного, всколыхнувшего ген поэзии («...У нас в душе над Лениным и Сталиным // Стоят Тургенев, Пушкин и Толстой», 1954), не могла влить в голову обыкновенного мальчишки эта скудная срединная земля. Ничего дать не могла уже на излете жизни самом, вся из века прошлого, измученная раком нещадным Нина Иосифовна Панэ, Александра Пушкина внучка. ...Учила его языкам. И был вокруг язык один для них с Пушкиным. «Как-то, – по воспоминаниям Бориса Левятова, – он спел одну <...> тверскую частушку.

Гармонь орет,

Это Петька-инвалид идет.

И далее гармонный перебор, который Валентин весьма искусно сыграл на языке. Частушек я слыхал в разных местах много, но такой мелодии больше слышать не приходилось».

Возможно и через мелодию языка принять его силу, понять тайну превращения словесного материала в музыку слов – поэзию.

Весна-лето 1956 года ничем не выделялись среди всех весен земли. Разве лишь здесь, в Калинине, четче вырисовывался силуэт нового волжского моста. На его строительстве только и смог найти работу бывший лагерник. Впрочем, Пленум Верховного Суда 3 октября 1962 года первый приговор Военного трибунала Московского гарнизона от 21 октября 1948 года отменит, но Соколов снова сидел, и, возможно, никогда так и не узнал об этом.

Сохранилось более 50 стихотворений, написанных Валентином Соколовым летом-осенью 1956 года в Калинине, в том числе в изоляторе, и в тюрьме. Это стихи на грани темницы и свободы. Они переплелись в его сознании настолько, что навряд ли сама территория жизни определяла внутреннее состояние Соколова. Свободы не было как таковой в пространстве социалистической страны. Оставалась одна территория для свободы – душа поэта: «Я рожден свободной птицей // С блеском глаз и ширью крыл», 1954.

В Калинине Валентин Соколов оказался в гуще социальной жизни, среди простого рабочего люда, по его поэтическому выражению, – «в буднях жизни застрял». Оттого волжские стихи Соколова сильно привязаны к городскому пространству, насыщены бесконечными деталями и приметами местной жизни. Это тщательное внимание к бытовым подробностям, простым уличным мелочам – вообще не для поэзии. Для качественной прозы. У Соколова все это объяснимо тем же бытом. Сел он, жизни практически не повидав, в 20 лет. А хотелось простого человеческого тепла.

На сотнях сумрачных дорог

Любви не встретил настоящей

И что для девушки берег,

Все отдал женщине гулящей...

И продолжает летом 1956 года, стоя на Новом волжском мосту.

Нет, эти годы не забыты,

Их новой жизнью не стереть.

Душе, страданьями убитой,

Теперь год от году стареть...

Еще одна интересная особенность волжских стихов Валентина Соколова, которая сразу же бросается в глаза. Он последовательно привязывает их к городскому пейзажу.

Есть такое качество сочинительства и просто существования всякого з/к – его вырванность, исключенность из общего течения жизни, с одной стороны, и, привязанность к хронотопу (пространству-времени) тюрьмы, камеры, с другой. Конечно, необходимо иметь в виду сложности с датировкой стихов Соколова, их устное существование и во множестве списков. Тем не менее, больше нигде и никогда Валентин Соколов не оставит под своими стихотворениями столь подробных заметок – «написано на Волжском мосту», «Дорошиха», «пер. Ломоносова», «Горсад», «Серебряковская пристань», «ул. Герцена 42/5». Такие подписи еще любят оставлять графоманы, у которых подробная дата – очередная претенциозная примета их неудовлетворенного «я». Для них «я пишу здесь» равно «я существую как писатель».

У Валентина Соколова «я пишу здесь» значит «я живу, пишу там, где дышу». «Я в пространстве жизни, я на свободе» – спрашивает или утверждает поэт, произносит и в стихах всюду и под ними, пока рука непроизвольно, по привычке не черкнет: «1-я тюрьма г. Калинина, 20-я камера».

Опять тюрьма – зловещая стихия,

Опять начальник с мордою кривой,

И эти стены сумрачно глухие,

И этот злобой пышущий конвой;

И эти боксы, бани и прожарки –

Все для того, чтоб заживо изгнить.

А злое сердце – факел дымно-яркий –

Глухую ночь не в силах осветить...

Какой он Калинин середины прошлого века в стихах звезды лагерной поэзии (такую оценку поэт получит от Александра Солженицына, Андрея Синявского, Эдуарда Кузнецова, Анатолия Жигулина и других, других). Звезды, отвергнутой веком из самой глубины его черного античеловеческого жерла.

Как-то Валентин Соколов напишет о себе: «Лицо мое – птицы полночной вылет, // Скульптор выльет в виде звезды. // Лицо мое – птицы полночной вылет // На поиск уснувшей в цветах борозды». Нескромно (а по кому, собственно в застенках равняться?), громко (а кому, именно, в застенках мешать?), но как точно... Звезда – над мраком, которым виделась Соколову страна, отвергнувшая его, оставалось – небо.

В калининских стихах Валентина Соколова множество свидетельств его попыток войти в советский мир, понять его законы, начать в нем просто жить – писать стихи, печатать их в журналах, любить – женщину. Но ничего невозможно воплотить в реальность. И именно потому, что Соколов уже не просто по каким-то исключительно нравственным, этическим, бытовым принципам отвергает действительность. Он не в состоянии «переварить» ее художественно.

Я тоже поэт, только вовсе не ваш,

Не преданный вам лицемер.

Свободно, размашисто мой карандаш

Описывает СССР...

Приносил ли Валентин Соколов свои стихи в редакции калининских газет – «Смену», «Калининскую правду». Возможно, да, по крайней мере, были попытки предложить их центральным изданиям, тогда почему и не местным тоже? Борис Вайль в первой и единственной прижизненной рецензии на стихи Соколова («Русская мысль», Париж, 1981, 29 окт.) вспоминает такой факт. «Кто-то из заключенных – почитателей Соколова – от его имени послал его стихи в «Литературную газету» – безобидные стихи.

Месяц – как медный пятак,

И ночь – голубая баллада.

У грезящих гипсовых статуй –

Звездами вышитый флаг.

Сколько у ночи штатов?.. и т. д.

Соколов получил из редакции ответ, что стихи эти не могут быть опубликованы, так как они, дескать, «подражание Бальмонту и Северянину».

Впрочем, могли ли быть они опубликованы, если литературная действительность 1950-х была также противна Соколову, как и их быт. Возможно, что-то из светлого Соколова могло прижиться на страницах «Калининской правды».

В толчею трамвайных линий,

В городской полдневный пыл,

Майский вечер, теплый, синий,

Незаметно, тихо вплыл...

...Ах ты, ночь! – Не ночь, а чудо...

Под волшебной пеленой

Золотой и дымной грудой

Город грезит под луной.

Сентябрь 1956 года, Дорошиха.

Но на бумагу выливалось другое, а хотелось «любви настоящей», «уюта; и в душе тоска и голод по любимому кому-то». Вот он, Валентин Соколов, где-то в переулке Ломоносова наблюдает, как «девушки щебечут», потом забредает в Горсад. «А здесь, у горсада, мальчишки // Мне ногу слегка отдавили, // Чтоб не записывал в книжку // Советские грубые были». Вот возвращается в общежитие на Серебряковской набережной, «встречая друзей по работе, // ...Провождающих краткий досуг... // Где-нибудь у пивной в луже блевоты».

Он рисует жуткие и по нынешним временам сцены насилия, блуда, похмелья. Эти его стихи хочется записывать, как прозу. «И не сам, не по охоте Обнимал и целовал Губы с запахом блевотин И грудей девятый вал...».

Он и жил так, уже отвернувшись от сытого мира, «полного тепла и уюта». За решеткой, где «было жутко, холодно и больно. // ...план курил, чтоб не сойти с ума», 1954. Здесь – спасала водка.

Ах, водка, как она горька!

Давно над творческой палитрой

Дымит житейская тоска,

И на столе стоит пол-литра.

Я тоже нравственный урод

В душе с звериною повадкой.

Могу ли я судить народ,

Идущий к страшному упадку?

И быть поэтом что за честь,

Что толку мне в певучей глотке,

Когда равно в ней место есть

И воздыханиям, и водке?



Водка хлестким кнутовищем

Бьет по самым нежным нервам...



Водка разум наш туманит.

На досуге выпив литр,

Даже тот, кто очень хитр,

Добряком радушным станет.

Он отвергал уют, но он хотел его. И давайте поверим сегодня, что здесь, в сумрачном Калинине, поэт Валентин Соколов, в спецовке, с мозолями на руках, работяга из мостоотряда напоследок, перед новым сроком, встретил ее. И Она была не тенью его поэтического сознания.

В сонме слизистых улиток,

Боже, как ты хороша!

Золотой и цельный слиток –

Твое тело и душа.

Она пришла к нему 14 мая 1957 года в тюрьму на Московской заставе.

Тюрьма испытывает силу

Людских привязанностей. Ты

Пришла ко мне, цветок мой милый,

Красой затмившей все цветы.

И я, признаться, растерялся,

Разволновался, побледнел,

В словах нелепо повторялся

И передачу взять не смел.

Родная девушка! Роднее

Ты стала мне, придя в тюрьму,

Еще красивей и нежнее,

Нужнее сердцу и уму.

А впереди были еще 25 лет тюрем и психушек.

© Кузьмин В. Последнее лето свободы. Волжские стихи поэта-узника Валентина Соколова // Тверская Жизнь. 2001, 27 сент.