Владимир Соколов: "…Делать втихаря дело поэзии"

Владимир Соколов, конец 1980-х годов

18 апреля исполнилось бы 70 лет русскому поэту Владимиру Николаевичу Соколову. Его путь в литературу начался в небольшом среднерусском городке Лихославле в самом центре Тверской области. В лихославльском саду у дома Соколовых стояла старая шатровая беседка, которая, как признавался поэт в одном из своих последних интервью, "сыграла большую роль в его литературном воспитании". Её стены были исписаны стихами Ахматовой, Блока, Гумилева, Северянина.
Помню беседка стояла
В зарослях сада шатром
Бабушка, мало-помалу
Твой забывается дом.
Но не такая уж малость
Темного леса гряда,
Воздух, которым дышалось
Так, как потом никогда.
К слову сказать, сестра поэта, прозаик Марина Соколова, вернувшаяся несколько лет назад из столицы на родину, возродила беседку. А ее московские друзья, поэты Л. Медведникова, Т. Жирмунская, Л. Румарчук оставили в ней свои стихи и написали самое любимое из Владимира Соколова.
После войны семья Соколовых поселилась в Москве в бывшем "Славянском базаре". Их дом стал местом, где могли найти пристанище многие русские поэты. К. Ваншенкин вспоминает о том, как и блины на вечерах в доме Соколовых "спасли от голода" многих послевоенных поэтов, перебиравшихся из провинции в Москву с лейтенантскими погонами на плечах. Здесь начиналась и литературная карьера "трех мушкетеров" русской поэзии — Роберта Рождественского, Владимира Соколова и Евгения Евтушенко. Три неразлучных друга в юности так и одевались на костюмированные новогодние балы в ЦДРИ — Владимир, Роберт, Евгений…
Это потом у каждого из них будет своя школа, свое направление в литературе. Школу Соколова критики назовут "тихой"… Так он и войдет во все литературные справочники и энциклопедии. Но какая глубокая сила, какие творческие муки и переживания скрывались за этим определением, если поэт, когда-то смело во всеуслышанье заявлявший — "поэзия в алиби не нуждается…", вдруг в начале 90-х начал работать над поэмой, которую, словно оправдываясь за что-то, назвал "Алиби":
Так где я был, когда вы воду в ступе
Толкли со всей своей системой вкупе?
Я уходил в мучительные дали —
Вот где я был, пока вы заседали…
Как много стоило поэту его "тихое дело поэзии". Несколько писем совсем юного, но уже известного поэта его первой возлюбленной режиссеру Инне Веткиной и записки на полях студенческих тетрадок Литинститута могут поведать об этом…

Владимир Кузьмин

Из записных книжек

Я сейчас, как человек, выигравший 100000 и спешащий поскорее промотать остатки сбережений, оказавшихся перед ликом этой новой цифры жалкими, мешающимися в карманах…
Я тороплюсь развязаться с залежавшимися стихами и образами перед небом новых мыслей и настроений.
11 января 1949 года.

Что я делаю? На что я трачусь? Если б эти ненужные строки были бы блестящими, но ведь и этого нет… Извивы бесполезности всей этой лирики разжижают чернила, ослабляют энергию лиры. Не стоит обманывать себя. Это не поиск. Нет в них даже попытки связать себя со всеми… Как найти эту дверку в мир, где нет ненужных, разобщенных слов, где бы я заговорил полным голосом, способным удивить самого себя. Боже мой! Мне ведь стыдно читать эти стихи кому-то. Мне самому…
Вот так и буду шелестеть
Увядшими словами,
Представленными на листе,
Использованном вами.
25 октября 1948 года.

Жил-был поэт. Ему все время хотелось писать о самом сокровенном о самом тихом - потому что его сокровенное крылось вдали от того, что век за веком уже зовется суетой сует. Ему все время хотелось писать о том, мимо чего проходили остальные равнодушно, потому что это и было его сокровенным. Мир - в котором живет он один, а остальное "постольку поскольку". Как он его охранял! Как дорого ему было каждое его проявление в жизни и в стихах.
Но жил этот поэт в такое время, когда право на эту сокровенную тайну отрицалось. И тем более у поэтов! Поэтому писать о сокровенной тишине было невозможно - потому что это никому не нужно, а от поэта требовали общеполезных стихов. И он стал искать точки соприкосновения своей тишины с этой пресловутой "суетой". Полезными ли были эти поиски… Оказалось, что такая точка есть. Этот тот единственный человек, проживающий в этом краю незаметном - сам поэт. Он все-таки был человеком своего времени. И его тишина была частью той великой тишины, которую отстаивала его страна. Поэтому он мог и имел право говорить о себе, потому что и его коснулась эпоха, и он попал в тяжелый переплет вместе со всем человечеством. И он написал стихи. Неожиданно эти стихи оказались событием. Это было новое отношение ко времени и человеку нового поколения. И люди нового поколения увидели в этом поэте своего трибуна. Они стали звать его к себе. Они стали идти к нему. О нем заговорили как о выразителе своего мира. А он все-таки больше был певцом этой тишины, чем этого жестокого прекрасного времени. Они - его современники и сверстники - сказали ему пусти нас в свой мир, мы хотим быть там с тобой, потому что мы ожидаем увидеть там свои миры, объединенные в одно целое, и вознесенные на голову выше тем, что зовется искусством. Так пришлось поэту оглянуться в свой истинный мир сокровенной тишины, встать перед требованием своего сердца, которое все-таки было сердцем гражданина, а не поэта - что-то сделать… Что!? Заселить этот мир чувством и людьми и надеждами и судьбами своего великого поколения?...
Что мне делать?…
Делать втихаря дело поэзии.
Октябрь 1948.

Опять о Боратынском.
И, отрываюсь, полный муки,
От музы, ласковой ко мне,
И говорю: до завтра звуки,
Пусть день угаснет в тишине.
Ведь вы посмотрите: До завтра звуки! Насколько своеобразным и оригинально поэтически мыслящим человеком надо было быть, чтобы так смело сместить строго тогда разграниченные вещи: житейское "до завтра" и высокое - поэтические "звуки". Ведь это только большим поэтам подвластные вещи. Ведь это же Маяковский когда-то точно так же смело, крикнул: Мама, у меня пожар сердца…
Как будто соседу сказал: у меня грипп. Как-то никто не замечал, почему это место в "Облаке…" так действует: под этими словами, если быть чутким, слышится вдруг нота какого-то истерического смеха. Потому что в этом приеме сказывается какая-то улыбка. "До завтра звуки". Не могу объяснить, но это говорит о многом. И таких вылазок в будущий поэтический язык у Боратынского очень много. Ели у Пушкина они все очень точны и реалистичны, даже как-то внешне очень предметны, то у Боратынского все это несколько неопределенно, даже как-то декадентно. Но это совсем не в плохом смысле. Это - какая-то тонкость совершенно необходимая и у реалистов.
Октябрь 1948.

Из писем Инне Веткиной
5 мая
Здравствуй милая Инночка. Не получаешь ты моих писем. И почему это? Я их по-моему каждый день пишу и отсылаю …Далеко стучат колеса. Умный и занятный стук…
Ина! Неужели тебе не надоело выслушивать от меня в каждом разговоре и в каждом письме…
- даже не знаю, как это назвать - мне очень тяжело и бессильно.
Милая моя.. хорошо, что я хоть сказать это могу кому-то.
Как я должен завидовать Володьке Котову (поэт, сотрудник газеты "Комсомольская правда", друг В. Соколова), написавшему (это 4 мая было напечатано в "Комс. Правде") талантливую и свежую поэму.
Ина!
А тебе ведь не кажется, что мне уже не стоит писать стихи про улицу. Прочитай Володьку. В первой части там есть нечто про то же. Как мне нужен твой голос! Это стыдно…
Ты видишь, что со мной стало?
Я тут читаю газеты. Вернее, покупаю каждый день, их у меня целая куча. Читаю-то я их так себе.
Много в них интересного.
Что я еще делаю? Ух! Как мне это надоело. И дело не в командировках, не в поездках на заводы, дело в поэтическом здоровье. У меня сейчас такой кризис, что неизвестно, чем это кончится. Как мешки с мукой летят за борт целые строфы, чтобы не обесценить другие. И, может быть, худшие по качеству.
Как я себе приелся!
И тебе, наверно.
Прощай.
Володя.

Абхазия, Ахали Афон, Санаторий № 3, палата 37. В. Соколов, 6 мая
Когда я читаю в чеховских письмах такие строчки, как "Иван Щеглов написал драму, а я гуляючи отгрохал комедию" или "Щеглов мне не конкурент… Говорю сам себе, чтобы показать, как я доволен своей работой. Пьеса вышла скучная, мозаичная, но все-таки она дает мне впечатление труда. Вылились у меня лица положительно новые"… и т. д., и т.п. - у меня внутри вдруг загорается нечто подобное. Мне самому хочется написать такие строки, я сам начинаю чувствовать в себе необходимость творчества, дела, работы. Я вспоминаю начатые строчки. Мысли начинают крутиться вокруг них…
Наслаждение! Эти письма. Я прочитал почти том. Весь 1888 год и почти половину 89-ого. Приятно споткнуться о такие слова: "Я в Абхазии! Ночь ночевал в монастыре Новый Афон, а сегодня с утра сижу в Сухуми. Природа удивительная до бешенства и отчаяния. Все ново, сказочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры, пальмы, ослы, лебеди, буйволы, а главное - горы, горы, горы без конца и края и т. д., темно синее море и т. п.
Еще - "…из каждого кустика со всех теней и полутеней на горах с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Подлец я, что не умею рисовать" (из письма А. С. Суворину).
Очевидно обстановка действует сходно даже на разных людей - мне вроде кажется теперь, что я допустил в своих письмах немного похожего на некоторые фразы Чехова. Но какая разница. Одни видят массу материала в каждой травинке здешних мест. Другой шляется, ничего не видя кроме собственного нутряного чертополоха. Первый - истинный художник. Второй - заблудившийся мальчик.
Невдалеке от меня на каменной террасе, под деревом сидят маленькие девчонки и поют с такими вибрациями, что не понятно как это они запоминают такие мелодии - (какое сладкое и рисующееся слово - мелодия…).
А за облезлыми голубыми перилами внизу, уходящее в гору, к горизонту - море. Синяя степь. Иногда ловишь себя на обманчивой мысли: кажется, что видишь телеграфные столбы на горизонте. До того этот горизонт странен для моря и непохож на воду.
Сегодня у меня хорошее настроение. Проживаю билет, чувствую себя подлецом перед московской родней. Но эта мысль еще больше склоняет к питью, потому что русские интеллигенты, столь вдохновившие моего отца - оставили и в моем нутре след: наслаждение в чувстве собственной виновности и подлости. Хотя это слова скорее для Додика (Д. А. Ланге — школьный друг В. Соколова, врач), чем для тебя. Он в этом отношении просто идеал. В этом еврее собраны все отрицательные русские черточки, воспетые Чеховым. Кроме, конечно, и ряда чисто еврейских. Черточки довольно обывательские. Но это все так - плутовство.
А между прочим, я б с удовольствием получил письмо от Давида Александрыча. С тобой я и так усиленно переписываюсь, что у меня выработалось впечатление постоянного общения, хотя одна сторона молчит и молчит. Великая немая.
Прости.

© Кузьмин В. «…Делать втихаря дело поэзии» [поэт В. Соколов] // Тверская Жизнь. 1998, 18 апр.